В их семье прочно утвердился культ отца Клавдии. Леопольд Романович Мазо был по линии матери внучатым племянником польского генерала Мариана Жимовского, человека замечательного в том отношении, что он одинаково хорошо владел не только шпагой, но и пером. К сорока годам он объехал полмира, изучил шесть языков, превосходно знал живопись и поэзию, переводил на польский Гейне, Бодлера, Эдгара По, был женат на француженке, посетил с нею Америку, дважды ездил в Россию. В 1880 году он погиб на дуэли.

Племянница Жимовского вышла замуж за казанского торговца мануфактурой Романа Донатовича Мазо и в качестве приданого привезла с собой в Россию богатейший архив своего дяди — книги, рукописи, картины. Разбирая бумаги, торговец обнаружил девять толстых тетрадей, сплошь исписанных мелким почерком. Это были польские, русские, чешские, немецкие, французские песни и народные сказки, притчи и легенды, новеллы и анекдоты. Русские былины соседствовали здесь с французскими фаблио, польские фрашки — с немецкими шванками. Из коротких заметок выяснилось, что генерал мечтал создать «Всемирную антологию малых форм». Всякая вещь была записана на своем языке, с примечаниями, с указанием места и времени.

В 1889 году у Романа Мазо родился сын Леопольд, который, окончив Петербургский университет, стал с 1912 года преподавать в Казани — сначала историю, а затем зарубежную литературу XVII—XIX веков. Старый Мазо к этому времени умер, мать Леопольда Романовича пережила мужа на восемь лет и скончалась в 1914 году, перед самой войной.

Уже в те годы библиотека Мазо достигала внушительных размеров, и тетради Жимовского занимали в ней почетное место. Леопольд Романович продолжал собирать редкие книги и рукописи, увлекался автографами, бережно хранил письма Вересаева, Куприна, Андрея Белого.

В двадцать пятом году он перебрался в Воронеж, где женился на дочери актера драматического театра Кучинского — Ирине Марковне Кучинской, первый муж которой, композитор Верже, не пожелавший примириться с Советской властью, в девятнадцатом году эмигрировал во Францию, навсегда порвав связи с родиной.

Мазо, как считал он сам, был полностью человеком науки. Он всегда чурался политики, исповедуя свою же особую веру в то, что благо может происходить не от государственных поворотов, не от разных особенностей построения тех или иных систем, но от истинного приобщения духа к слову, музыке, чистой святости православных обрядов, к виду рощицы за окном и к сиянию родника.

За два дня до войны в семье Мазо родилась Клавдия.

Вернувшись из эвакуации, они нашли свой дом в сохранности, но часть библиотеки, остававшаяся в Воронеже, сгорела. Погибли картины — Рерих, Кандинский, две работы Малевича. Малевича Мазо когда-то хорошо знал, обе картины были с дарственной надписью, в самодельной раме. Из девяти тетрадей Жимовского уцелела одна — та, которую Леопольд Романович брал с собой.

В сорок шестом году Мазо вернулся к преподаванию. Он читал теперь лекции для бывших фронтовиков. Мирясь с их шутками, с их грубоватым юмором, профессор старался делать все для того, чтобы души этих людей, опаленные временем, вновь вернулись к привычной своей работе — к созерцанию стройного порядка вещей, к выяснению свойств и законов мира.

Умер профессор в семьдесят втором году, когда Клавдии было уже за тридцать.

Сама родословная Клавдии содержала в себе как бы некий укор Пепелкову. Благополучная, обеспеченная семья, увлеченность работой, спортом, книгами, музыкой — все это было Вене пока что недоступно… Да к тому же при встречах какая-то отчужденность, этакая джентльменская холодноватость. Было отчего впасть в раздумье, когда как-то под вечер Марья Кузьминична пришла пригласить его и Анну ни больше ни меньше как на встречу Нового года.

Вообще-то Пепелков был польщен. В последний раз они встречали Новый год вдвоем с Анной. Павлик и Аленка рано заснули, напрыгавшись у маленькой елочки, а они так и просидели молча у накрытого стола до самого окончания «Голубого огонька». Словом, скучно, без настроения…

И вот теперь Анна срочно дошивала новое платье по какому-то совершенно невероятному образцу, взятому из польского журнала «Урода». Она была необыкновенно весела и в то же время немного сконфужена. Пепелков, руки в карманы, ходил по комнате и, скептически улыбаясь, поглядывал на жену. В целом год завершался неважно: столько было кругом незаткнутых дырок, что голова шла кругом, и предпраздничное оживление Анны все время назойливо выводило в памяти один и тот же образ, хрестоматийно печальный. Это был образ Золушки, едущей впервые на бал.

11

Дверь открыла Марья Кузьминична — румяная, веселая, с новой прической, словно помолодевшая. Пепелковы отряхнули на лестнице снег и вошли в прихожую. Уже здесь пахло елкой и стеариновыми свечами. На Марье Кузьминичне поверх свободного светло-синего платья был надет фартук, через плечо висело вафельное полотенце. Пепелков вручил ей веточку мимозы, за которой пробегал не меньше часа, пока Анна укладывала детей. Он вручил мимозу молча, торопливо — она, казалось, жгла ему руки, потом облачился в неизбежные тапочки и, мысленно чертыхнувшись, шагнул в гостиную.

Неудобства этого визита представлялись ему с совершеннейшей очевидностью: обязательно будет кто-то из незнакомых ему людей, фрайер какой-нибудь придет титулованный со своей мадам, а Пепелков в таких торжественных случаях всегда немного терялся.

В гостиной, кроме хозяина, находились еще два человека: высокий, атлетического сложения мужчина с редкой проседью в волосах, и юноша, почти мальчик, который быстро поднялся с кушетки, держа в руке какие-то фотографии.

— Жохов Александр Николаевич, — представился высокий мужчина и поцеловал Анне руку.

Анна зарделась. Оказалось, Жохов преподавал историю в той самой школе, где работала Клавдия.

Светловолосый юноша — это был его сын, Коля, — сделал шаг вперед и церемонно наклонил голову. Во всем его облике было много достоинства. «Как в фильме из великосветской жизни», — сказал себе Пепелков.

Анна тем временем прошла на кухню, где хлопотала Марья Кузьминична, а Веня, не дожидаясь приглашения, сел в уголочке, около маленького аквариума, освещенного тусклой лампочкой, спрятанной под колпак. Рядом стояла елка, небольшая, но пышная, украшенная несколькими крупными шарами и блестящими ниточками дождя.

Разговор, прерванный приходом Пепелковых, возобновился. Вене была придвинута пепельница, и он жадно закурил, чтобы чем-то занять себя. Большие старинные часы в простенке между окнами пробили четверть одиннадцатого.

— Мы тут говорили… э-э… о французской поэзии, — сказал Андрей Ильич каким-то немного деревянным голосом, чрезвычайно, впрочем, учтиво обращаясь к Пепелкову. — «Академия» объявила в тематическом плане о новом сборнике Артюра Рембо…

Во, еще один любитель, подумал Пепелков, припомнив свою стычку со Шмагой. Сейчас попросит достать…

— Разумно, — сразу вскинулся Жохов, подавшись к Андрею Ильичу, — у нас Рембо издавали — вот такой тонюсенький сборничек — лет двадцать назад, если не