И Коган, не зная её ни на подгорном, ни на авалларском, ясно понимал: эта песнь — та, что не поётся дважды.

И она всё набирала силу, и всё больше голосов вплетались в её звучание, и Коган охотно присоединил бы свой голос к их хору, но и непроизнесённую он нёс её в себе, вливая своё дыхание и силу и жар своей последней минуты.

А после голоса стали обрываться и тихнуть, но ещё не оттого что обладатели их умолкли.

Их лишило речи.

Граллы не стремились к Теллариону — теперь это было ясно. Их стаи не отличала слаженность движений, но всё же они всегда двигались единым фронтом. Теперь же они беспорядочно рассеивались, во всех направлениях, снижая высоту, когда до исконной цели — Теллариона — оставались лиги расстояния.

По земле проходили обширные тени, мало уступающие теням облаков. И существа, что отбрасывали их, летели с запада, со стороны, откуда до сей поры не приходилось ожидать напасти. Они не смешались с летунами, но их высоко раскинувшийся клин, плавно снижаясь, вошёл в пространство над ними почти под прямым углом. И при сближении этих двух разнонаправленных стай до стен донёсся пронзительный клёкот и визг, что издавали порскнувшие к самой земле граллы; и тем заметнее в сравнении было частое мельтешение кожистых крыльев, тогда как те, другие, парили в воздушных потоках, оставаясь почти неподвижными, лишь едва сменялось положение тёмных продолговатых тел. И отличие в манере полёта было не самым разительным.

Как ни скрадывало расстояние истинные величины, но гралл, размерами достигавший рослого человека, казался не больше воробья, преследуемого беркутом.

Граллы... спасались бегством.

— Милостивая Хозяйка! Что это?!

Помянувший Многоликую был не одинок. Отовсюду доносились сходные восклицания: обстоятельства воистину благоприятствовали тому, чтобы уверовать, столь скоро и истово, как не удастся наставить на путь веры ни одному, самому красноречивому жрецу, самой пылкой проповедью.

"Из насколько дальних закромов Бездны выпорхнули эти исполины?"

Едва вздымая крылья, они проносились в белёсом мареве как бесплотные смерчи, но вот один из них, изогнув змеиную шею, сомкнул челюсти на гралле; следующий миг — и от схваченной твари осталось лишь грязное облачко. Взмах длиннейшего, плавно сужавшегося хвоста — и трое летунов развеялись тленом.

Исполины разворачивались к городу. Единым стройным крылом, следуя единой воле, как перелётные птицы следуют за вожаком.

Чёрные крылья распростёрлись на полнеба.

И у готовых принять смерть мужчин опускались руки. Коган чувствовал, как поднимаются волосы у него на затылке.

Зрелище надвигающегося на них отзывалось чем-то глубинным; кошмаром, прорвавшим границу яви и сна, ужасом, от которого нет спасения.

— Драконы!.. — плетью вспорол безмолвие обретённый голос. — Будь я проклят! Драконы!

Общим числом их было шестнадцать — последние из племени, ушедшего в предания, уснувшего на заснеженных пиках Драконьего хребта. Они летели под бледным, белым солнцем, осыпая со скрежещущих чешуй крошево многовекового инея, парили в небе над Телларионом, словно сорвавшиеся с великокняжеских штандартов полотнища знамён.

Кувыркаясь, граллы убирались с пути парящих исполинов, их скрюченные тельца рассекали лезвия крыльев — тридцати ярдов в размахе. Коган услышал подобный строгой мелодии свист ветра; упругий порыв толкнулся ему в лицо и грудь. Запрокинув голову, Коган видел, как промелькнула над ним мощная грудь и бронированный живот; исполины описали круг над городом и низринулись на облепленные нечистью белые стены.

Это было подобно сну, и, как во сне, защитники очищали оружие и, как во сне, обнимали облитые сталью или укрытые кожаным доспехом плечи товарищей. Словно ещё во власти сонного наваждения, окликали друзей и наскоро перевязывали раны.

И гномы, задрав кверху окладистые бороды, поминали Отца Гор, а маловерные ведьмаки — Многоликую, а сыны запада, преклонив колено, прижимали к груди правую ладонь. И всех их освещало немощное, пленённое туманом солнце, но свет дня оставался бессилен даровать им уверенность в том, что видели их глаза, и в том, что претерпели их души.

Они поднялись на стены Теллариона, сражаться и умирать в первый осенний месяц лета девятьсот девяносто третьего, и не знали, поистине ли живы, ибо спасение их принесли чёрные крылья существ, уснувших и обращённых в камень в минувшее тысячелетие, когда Сантана пронзила своё сердце ножом из обсидиана на белом мраморе алтаря, а Аваллар обрёл гибель в средоточии Антариеса. И теперь свидетели тех времён, сами обращённые в легенду, венчают собой башни внешнего ряда стен, и крыши самых высоких зданий города, куда прежде залетали лишь голуби да вороны, и белые камни обвивают гибкие антрацитовые тела и усаженные шипастыми наростами хвосты, в полтора-два раза превосходящей длины.

И первым делом Коган разыскал жену, и они слились в обременённых доспехами объятиях, и в те мгновения Согрейн нимало не задумывался о том, насколько уместно столь явное проявление чувств при свидетелях. И хоть в нём зародилась усталая уверенность, что , но события последующих минут указали на то, что он ошибался, как и во множестве вещей прежде.

Потому что с хребта одного из драконов, которого, лишь при потрясающей сознание величине его сородичей, не вдруг было признать за самого из них величайшего, спустился мужчина.

С ног до головы он был одет в чёрное, и ещё и поэтому всадника мудрено было различить с расстояния и на скорости, тёмной одеждой он сливался с антрацитовой драконьей шкурой, и даже нижняя половина лица была укрыта от хозяйничающих на заоблачной высоте ветров. И Коган успел подумать, что всё же умер и пересёк Грань, потому что того, кто оседлал дракона, не могло быть среди живых.

Потому что ещё прежде, чем драконий всадник размотал витки прятавшей его черты ткани, по одним пронзительным горским глазам, чуть прищуренным, точно обладатель их привычен смотреть на яркий свет, Коган как бы сквозь завесу прозрел весь его облик завершённым: сухое породистое лицо, и тонкие скулы, и прямой, с небольшой горбинкой нос, и чёткую линию челюсти.

Лицо, которое Согрейн, взрослея, изучил до мельчайшей подробности, и на протяжении самых юных, самых безоблачных лет всякий день видел наяву, а после того, уже в иные годы, годы забот и разочарований, не менее часто видел во снах и воспоминаниях. И, вероятно, Криста не пожелала или не сумела исполнить последний наказ мужа, и вместе с ним вознеслась в Высь, потому что её широко распахнутые глаза видели то же, что видел Коган, а на лице жены он нашёл отражение своему собственному смятению.

Или же, если допустить, что все они по-прежнему в мире дольнем...

Выйдя из-за рядов чужих спин и плеч, Прадн сделал несколько шагов навстречу. Его лицо вечно удручённого какой-то неприятной мыслью человека незнакомо украшалось улыбкой.

— Тебе удалось, — не спрашивая, а утверждая, произнёс Прадн. Его глаза и в этот неясный день смотрели с прищуром, въевшейся в уголки век привычкой того, кто долгое время был вынужден видеть свет многократно усиленным и отражённым от несходящего с горных вершин снега. — Друг мой. Ты подоспел вовремя.