Аякс, казалось, не ждал от меня объяснений относительно содержимого ящика. Возможно, он предположил, что я спрятал там золото или металлические пластинки с записями моих композиций. Почему бы композитору не хранить в сундуке цинковые пластины с записями его сочинений? (Я уже решил, что при случае использую эту ложь как отговорку.)

Теперь он сказал, не глядя на меня:

— Господин Дюменегульд де Рошмон умер как человек чести. Ему даже не пришлось исповедоваться. Я был при нем в его последние часы.

— Он умер? — переспросил я и повторил свой вопрос, затем повторил снова… Я чувствовал себя так, будто навстречу мне полыхнуло пламя неодолимой издевки. Которое внезапно положило конец моим мучительно-долгим медлительным размышлениям. Тонкие нити памяти перепутались… Какое-то время я был безутешен. Моя уверенность — сила, позволяющая жить дальше, — иссякла. Возможно, это длилось только мгновение. Во всяком случае, я услышал, как Аякс снова заговорил.

— Я покинул его дом только после того, как это случилось. — Тебе пришлось немного подождать. Я тебе тогда написал о некоем предстоящем событии, от которого не могу уклониться. Пока оно не произошло, я не был свободен для тебя. Мое увольнение со службы должно было стать окончательным.

— Но ведь его смерть могла и задержаться, — сказал я спокойно, как будто ничто во мне не сломалось.

— Мы обговорили срок, он и я: когда я окончательно решил, что появлюсь у тебя вместо Кастора, — сказал Аякс.

— Какой такой срок, не понимаю… — пробормотал я. — Срок, до истечения коего он обязуется умереть?

— Срок в полгода. Мой господин уже тогда был отмечен. Обречен на гибель. Но сумел вырвать у судьбы последний короткий отрезок… чтобы… чтобы умереть на свой манер.

Я не понял Аякса. Но он пообещал рассказать мне все.

— Я никогда не обманывал тебя, — сказал он. — Я лишь умалчивал о некоторых вещах, утаивал их. Я ведь не пользовался твоим доверием. Почему же я должен был столь мало ценить собственные знания? Вчера я пошел на отчаянный риск. Сегодня я опять рискую. То, что я потерял вчера, не удастся выиграть и сегодня…

Я снова почувствовал боль, стыд: ведь я его тяжко обидел, когда отверг все, что он мне предлагал или мог бы предложить. Я сказал себе, что, наверное, и его одиночество — глубокое, превышающее человеческие силы. Желание обнять человека, кем бы он ни был — — у меня нет права из-за этого с ним ссориться. Мое невежество — или робость, мешающая просто принять как данность и мою, и еще чью-то дружественную мне жизнь, — всегда преграждает путь моим добрым намерениям.

— Аякс, я сделал что-то неправильно, — сокрушенно признался я.

— Ты не знаешь, кто я, — сказал он легкомысленным тоном, — и это в достаточной мере тебя извиняет. Сегодня я хочу показать себя явственнее. Ты, похоже, невысокого мнения о масках, но тем более должен ценить то, что, как говорится, можно пощупать руками.

Мои слова больше не имели значения. Поэтому я промолчал.

— Господин директор страдал от Angina pectoris{219}, от сердечных спазмов. То есть он вел непрерывную безнадежную борьбу со смертью. При такой болезни страх в груди пытается превзойти боль, боль — страх. Происходит как бы сбой в работе машины, и душа с ужасающей отчетливостью это чувствует. Бессмысленно прижимать руку к месту, где коренится боль. Боль, впрочем, начинается, как ни удивительно, в левом плече. И уже оттуда ударяет в сердце, проникает в душу. Спасения от этого нет, можно только оттянуть момент вынесения окончательного приговора. Боль тем не менее часто позволяет себя усыпить и вместе со страхом прячется в какой-то потаенной капсуле. После каждого кризиса — кроме последнего, разумеется — наступает облегчение. Но больной знает, что когда его сосуды от старости станут ломкими, надеяться будет не на что. Господин Дюменегульд, во всяком случае, с определенного момента знал, как с ним обстоят дела. Он понимал, что умрет в состоянии физически ощутимого смертного страха перед безжалостной, судя по прежнему опыту, силой, не зависящей от его готовности умереть. От этой ужасной, но неизбежной для него смерти он хотел уклониться. Его решение созрело не быстро. Всякому старику дорог каждый день жизни. Мы с ним обсудили эту ситуацию. И после одного особенно мучительного приступа перешли к выполнению задуманного. Он нуждался в моей помощи. Хотел, чтобы в его сознании запечатлелся последний приятный образ. Он привел в порядок свои бумаги. Но об этом я почти ничего не знаю. Однажды вечером он оделся как для большого праздничного приема и лег на кровать в высокой комнате с белым потолком, стены которой обтянуты серым цветастым шелком. — «Я готов», — сказал он. Я прошел в расположенную рядом ванную, чтобы ради предстоящего торжественного события изменить зримое во мне. Освобожденный от всех одежд, однако сплошь покрытый втертым в кожу и волосы пигментом цвета «английский красный», похожий на демона или ангела, неузнаваемый, но отлитый в изложницу собственного внешнего облика, я вернулся в спальню{220}. «Таким ты мне нравишься, — сказал господин Дюменегульд, — но не произноси ни слова. Постарайся ничем не выдать, кто ты. Я не хочу тебя знать. Шприц лежит на тумбочке. Сто фунтов для тебя приготовлены. Оставайся со мной, пока мои глаза не закроются. Больше нам говорить не о чем». Он сам закатал рукав своего фрака, чтобы я смог ввести иглу под кожу предплечья. Он еще сколько-то времени с удивлением смотрел на меня. Потом глаза его в самом деле закрылись. Я проскользнул в ванную и целый час снова и снова намыливался, сидел в ванне, ополаскивал себя душем — пока не удалил с волос и кожи цветную пудру. Когда я, одевшись, вернулся в спальню, господин Дюменегульд уже не дышал. Я схватил его руку. Он успел снять с пальца кольцо — с тяжелым, отливающим зеленью алмазом, — и зажал его в кулаке. Это, наверное, было последнее действие, которое он совершил. Он знал, что я украду кольцо. Он задолжал мне такую награду. Я действительно взял кольцо. Потом спустился по лестнице в рабочий кабинет судовладельца. Там поднял телефонную трубку и сообщил брату господина Дюменегульда, что мой господин скончался.

Я слушал Аякса, ни разу не перебив. Его рассказ казался мне совершенно невероятным: так мы — подстерегающими глазами — присматриваемся к лицу русалки, затаившейся на дне пруда. Чужая жизнь, чужое прошлое, которое мы воспринимаем только в словах, а не во времени, которым мы распорядились бы иначе, в котором нам самим не довелось побывать… Однако я не сомневался в правдивости его признания. Теперь я снова начал дрожать всем телом. Но я не хотел упустить благоприятный момент.

Я спросил:

— Он заплатил тебе за эту службу, не так ли? Он дал тебе сто английских фунтов? У него что же, не осталось прямых наследников? Он никогда не был женат? А брат у него был… или братья? Он умер богатым человеком?

Аякс ответил: