теперь? Боится? Впрочем, о чем это я, Натали всегда умела выходить победительницей. Олег считал ее слабой и беззащитной, он ошибался. И я ошибался, когда решил, будто бы она любит меня. Она вообще любить не способна. Подумайте, Аполлон Бенедиктович, зачем вам супруга, которая в любой момент может ударить в спину? Вам кажется, будто бы она полностью в вашей власти? Ошибка. Сегодня, да, а завтра? Что будет завтра? Ждать она умеет, и предавать тоже умеет. И жар загребать чужими руками.

— Вы ее не выдали.

— А вы хотели, чтобы я прилюдно обвинил Натали в столь ужасных деяниях? — Камушевский сел на кровать и, накинув на плечи шинель — в одной рубашке здесь было холодновато — пояснил. — Что бы она не сделала, она — женщина. Ни один из Камушевских не причинит вреда женщине. Что бы не случилось.

— А Вайда?

— Глупая легенда, не более. Впрочем, вы уже, наверное, в курсе, Охимчик никогда не умел держать язык за зубами. — С той стороны в дверь робко постучали, а в следующую минуту в окошко просунулась рука со стаканом.

— Чай принесли. — Весело заметил Николай.

Чай был крепкий, горячий и сладкий, и стаканы чистые, а жестяные подстаканники даже украшены нехитрым узором.

— Больше угостить нечем. — Николай развел руками, точно извиняясь за неосмотрительность дирекции тюрьмы, который плохо подготовился к визиту важного гостя. — Вам это может показаться смешным или даже глупым, но я простил ее. Натали ведь всегда меня защищала, и от Олега, и от жизни вообще. Заботилась, а я, как я мог ответить злом на ее заботу? Глупо, правда? И, ведь если разобраться, убивала не она.

— Не она. — Палевич и сам держался за эту простую мысль. Убивала-то не Натали. Она лишь говорила, а за слова нельзя наказывать. В конечном итоге каждый сам принимал решение. И Януш, и Юзеф, и Николай, и Аполлон Бенедиктович. Разве можно винить ее в чужих грехах?

— Знаете. Чего я больше всего боюсь?

— Нет. — Разговор складывался совершенно не так, как хотелось Аполлону Бенедиктовичу, но как перевести его в нужную колею, он не знал.

— Я боюсь не самой смерти, в конце концов, глупо бояться того, о чем не имеешь представления. Я боли боюсь и того, что не сумею умереть достойно. Олегу-то легко было, раз и все, ни ожидания, ни страха, ничего, а я, сижу тут и представляю, как это будет. Все гадаю: сумею или нет?

— Сумеете. — Уверенно заявил Палевич. Николай лишь усмехнулся, словно другого ответа и не ожидал. Да и то правда, кто осмелится сказать обратное.

— Хотелось бы верить. Нет, честное слово, хотелось бы вот так, храбро выйти, сказать что-нибудь такое, чтобы долго помнили потом, и самому шагнуть вперед, не дожидаясь момента, когда палач нажмет на рычаг и люк провалится под ногами. Хотелось бы, но страшно. Вы даже не представляете, насколько мне страшно, я бы все отдал, чтобы… впрочем, не важно. Спать не могу. — Пожаловался Камушевский, кутаясь в шинель. За окном совсем уж стемнело, и слабый огонек свечи испуганно дрожал, готовый в любой миг погаснуть, оставив людей один на один с темнотой.

— Все вижу, как Олег умирает. И Магдалену вижу. Они счастливы вместе, там, на небе, зовут с собой и обещают скорую встречу. А еще Олег говорит, будто бы нельзя прощать такое. Впрочем, он никогда прощать не умел. Вы останетесь?

— Какое-то время.

— Нет, я про другое, не уходите сегодня, уже поздно, и рассвет не заставит себя долго ждать, обещаю — мы славно побеседуем. Как-никак последняя ночь, не тратить же ее на сон в самом-то деле.

— У меня были несколько иные планы. — Мысль о том, чтобы провести в камере целую ночь была безумной и в то же время логичной. Аполлон Бенедиктович понял, что отказа Николай не примет, да и умирающему не принято отказывать в последней просьбе.

— Бросьте, какие у вас могут быть планы. Напиться, чтобы совесть замолчала? Вздор, я раньше тоже так поступал, а теперь понял — какая это была несусветная глупость, так бездарно тратить время, жизнь… Если хотите, мы даже не будем философствовать. Я стал чрезмерно болтливым, но это оттого, что здесь не с кем поговорить, только стены и охрана, ни то, ни другое меня не устраивает. Охране правду доверять никак не возможно — слухи пойдут, а нам это ни к чему. Стены же безмолвны, с ними скучно разговаривать. Когда вы догадались?

— Когда Януш сказал, будто клад охраняет ведьма.

— Ведьма… Красиво звучит. Я раньше поэзией баловался, но там все больше про ангелов, а тут ведьма… демоница. Успел описать?

— Нет.

— Но вы поняли?

— Понял. Рыжие волосы долго смущали, откуда в округе могла взяться рыжеволосая девушка, та, что имелась, в жизни не тронула бы Охимчика. А потом, точно озарение, понял, что у нее не волосы, а парик. А дальше просто — женщин в этой истории было две: Элиза и Наталья. Элиза непроходимо глупа, она бы в жизни не додумалась до чего-нибудь этакого, а Наталья…

— Поверить было непросто, так? — Николай лег на кровать, прямо в обуви и шинели, и поставил на грудь пусто подстаканник — чай давным-давно выпит, мутное стекло стакана ловит гранями отблески свечи, а подстаканник в руках Камушевского похож на безмерно большое кольцо, снятое с руки сказочного великана.

— Я тоже не верил. Знаете, когда Олег погиб, там, в лесу, я нашел носовой платок, красивый, с вышивкой и инициалами. Я решил, что он принадлежит одной из Олеговых… знакомых. — Николай слабо улыбнулся. — Мне и в голову не пришло, что платок обронила она. Даже, когда узнал, все равно… Мало ли, у Олега часто кровь носом шла, вот она могла и… понимаете?

— Понимаю.

— Ну, как подозревать ее? Как вы думаете: там, за чертой, есть жизнь? Или смерть конечна? Раньше было совсем просто — все верили в Бога, а, значит, и умирать не боялись. Вам интересно?

— Очень.

— Просто. Очень-очень просто. Магдалену любили все, даже ее овечка-сестра, у которой Магда жениха соблазнила, все, кроме Натали. Но это же не повод, чтобы подозревать, правда? Это не повод. А помните, как она приезжала? Не сюда, еще раньше, сразу после ареста. Помните?

— Помню.

Наталья умоляла позволить ей увидеться с братом, и Палевич сделал все, чтобы ее желание исполнилось. Тогда эта просьба не показалась ему странной, ведь о привязанности Натальи Камушевской к младшему брату знала все.

— Я был рад ее видеть, а она… Она спросила про платок. Сказала, что мне все равно