уже не помочь, но, если я не трус, каковым меня считал Олег, то не позволю запятнать имя сестры. Представляете, она прямо призналась в убийстве.

— Но на суде вы не сказали ни слова.

— Не сказал. — Николай, закинув руки за голову, лежал и разглядывал потолок. Потолок был серым и даже ночь не сумела укрыть грязные разводы и трещины на нем.

— Потрясение было сильным, очень сильным, но она — моя сестра. Вероятно, я получил бы свободу, вероятно… Но всю оставшуюся жизнь меня почитали бы за труса, который во спасение собственной шкуры оболгал женщину, родную сестру. Никто бы не поверил, что я говорю правду.

В словах Камушевского был резон, Аполлон Бенедиктович сам вспомнил, с каким трудом принял истину, как пытался найти оправдания, доказательства невиновности и трусливо прятался за щит слов. «Не возможно».

Невозможно поверить, что хрупкая, нежная женщина — убивала. Не сама, но, что ни говори, убийство чужими руками все одно остается убийством. Невозможно поверить, что ее забота, ее слезы, ее робкие мольбы о защите — ложь. Все ложь, от первого до последнего слова. Невозможно поверить, что ей хватило сил и выдержки дойти до конца. На рассвете погибнет последний участник трагедии. Хотя нет, не последний. Останутся еще двое — Аполлон Бенедиктович, поклявшийся молчать ради той, кого любил, и Наталья Камушевская, женщина-оборотень.

Кто сказал, что обряжаться в волчью шкуру могут лишь мужчины? Женщинам подобные шутки тоже неплохо удаются.

— Я все думаю, что, если бы Олег был с нами чуть помягче, если бы он так не душил нас своей заботой, которая, по сути, не так уж и нужна была, Наталья никогда не решилась бы. Впрочем, чего гадать. — Николай замолчал, Аполлон Бенедиктович тоже сидел молча, в гадании о том, каким могло бы быть прошлое и настоящее, смысла он не усматривал. Настоящее есть и следует принимать его таковым, а не искать оправдания. Тем более, что Палевич давно уже понял: в некоторых случаях оправдываться бесполезно.

Николай Камушевский, невзирая на желание провести последнюю ночь без сна, задремал. Дрожащий огонек свечи разбрасывал тени по камере, но ни одна из них не осмелилась коснуться лица заключенного. Тени боялись нарушить покой, и Аполлон Бенедиктович тоже тихонько сидел, думая о своем. Он завидовал умиротворению и покою спящего, пусть даже этот покой — не долог. Летом ночи короткие, почти такие же короткие, как сама жизнь.

Салаватов

"Не умирай, девочка моя, все что угодно, только не умирай. Дважды терять любимого человека — слишком много для одной жизни. Это даже не боль, этому ощущению нет имени, внутри пусто, внутри огонь, внутри лед, и все сразу.

Не умирай".

Услышит ли Господь молитву его, Тимур не знал, он молился не Богу, не Дьяволу, не предвечной Вселенной, далекой и равнодушной, он молился душе, которая выбиралась из тела подобно тому, как бабочка выбирается из старого тяжелого кокона. В коконе не останется жизни, бабочка улетит…

Не умирай.

Пусть ее глаза лгут, пусть пылают гневом, пусть ненавидят, только бы жили.

Тогда, по возвращении, Иван Юрьевич соизволил проинформировать, что Ника жива, но состояние критическое. Это было два дня назад. С тех пор ни слова, ни словечка, ничего. Критическое состояние означает пятьдесят на пятьдесят. Либо выживет, либо нет.

Критическое состояние…

Пожалуйста, пусть она выживет.

Ника, которую достали из ямы, больше всего походила на куклу, что год провалялась на помойке.

Кукла Маша, кукла Даша, кукла Ника.

Кожа не белая — грязно серая, одежда грязная до такой степени, что невозможно понять, что на ней одето. Глаза закрыты, ее замечательные, зеленые с огоньками глаза закрыты, а на плече дурацкая импровизированная повязка.

Салаватову и прикоснуться к ней не позволили. Правильно, он же убийца, маньяк и сумасшедший, которого нужно запереть подальше, чтобы не смущал покой граждан.

Иван Юрьевич вызвал «Скорую», и Нику прямо с причала увезли в больницу. Иван Юрьевич сказал про критическое состояние, закрытый перелом, огнестрельную рану и опасения врачей. Зачем ему вообще понадобилось делиться информацией, Салаватов не понимал, но был благодарен.

Оставалось ждать и молится, не важно кому: Богу, Дьяволу, Великому духу, кто-нибудь да должен услышать.

Иногда Тимур начинал разговаривать вслух, шепотом, сам с собой, будто юродивый, на которого снизошло благословение свыше, в такие минуты ему казалось, что еще немного, и Ника его услышит. Она проснется, а при встрече скажет: "Ну и чушь ты нес, Салаватов"

Лишь бы проснулась.

Лишь бы сказала.

Если бы он был на воле… Если бы он был рядом с нею, в палате, то можно было бы сидеть, накрыв ладонью ее руку и слушать ее сердце, и не зеленую лесенку на мониторе, а настоящее, живое, которое медленно сжимается, проталкивая кровь в сосуды. Пока живо сердце, жива и она. Слушать и нашептывать единственную известную ему молитву. В ней всего-то два слова.

Не умирай.

Доминика

В больнице потолок белый, настолько белый, что глазам больно. А закрыть не получается — глаза не слушаются. И плакать тоже не получается. Ничего не получается, только лежать и пялиться в белый-белый потолок. Я уже успела изучить спиной каждый катышек, каждую впадинку на больничном матрасе. Наверное, еще немного и прорасту в него, пущу корни, точно какой-нибудь вьюнок. Нет, вьюнком быть не хочу, лучше буду кустом роз, большим, красивым с блестящими листьями, колючками и белыми цветами… Белыми? Как потолок? Нет, цветы будут нежно-розовыми, как пастила, которую продают на рынке.

Обожаю пастилу.

Медсестра уверяет, что совсем скоро я смогу бегать. Не верю. Розовые кусты не бегают, они растут, тянутся, подставляя солнцу зеленые ладошки-листья, дрожат, переговариваясь с ветром, и ловят капельки росы.

От лекарств в голове туман-туман. И во рту сухо, а позвать кого-нибудь лень. Необъятная вселенская лень — это тоже последствие лекарств, которыми меня пичкают. Лекарства поступают в кровь через прозрачную трубочку, если постараться и скосить глаза, то трубочка попадет в зону видимости. Она и еще большой ящик синего цвета, что за он — разглядеть не удалось. А спрашивать лень. И голову повернуть тоже лень.

— Как наше самочувствие? — Медсестра улыбалась так, словно здесь и сейчас проходила пробы на участие в новом сериале.

— Вы выглядите гораздо, гораздо лучше. — Радостно сообщила она. Если я выгляжу хотя бы вполовину так же плохо, как чувствую, то мумия царицы Клеопатры по сравнению со мной красавица.

— Не обманывайте. — Медсестра помахала пальцем. — Вам совсем не так плохо.

— Плохо.

Раздражение на эту девицу, которая улыбается и не желает понять, что мне нужны