вверх-вниз. Стена серая с тонкими черно-бурыми прожилочками. Если всмотреться, то линии складываются в картинку. Забавную такую картинку: лежащий на боку человек, руки сложены на груди, над головой нимб, а чуть выше сердце из крыльев и звезда удивительного синего цвета.

Мне очень захотелось коснуться звезды, но, стоило протянуть руку, как стена завертелась-закружилась и пребольно ударила в плечо. Это в корне неправильно: сны тем и хороши, что в них не существует боли.

Значит, я не сплю? А штука, которая причиняет неудобства — это веревка? Откуда в колодце веревка? Меня нашли?

Боюсь поверить и спугнуть. Слышала, будто перед смертью люди часто видят галлюцинации. Не хочу, чтобы моя веревка и серая стена со спящим ангелом оказались галлюцинацией. Словно специально, чтобы опровергнуть мои опасения, веревка качнулась из стороны в сторону, а больная нога вписалась в стену.

Огненный шар боли затопил сознание.

Кажется… кажется все…

Год 1905. Продолжение

Казнить Николая Камушевского должны были утром, на рассвете. Аполлон Бенедиктович понятия не имел, откуда взялся сей странный обычай, да и, признаться, никогда не задумывался. Колеса кареты стучали по мостовой, а в окно стучались сумерки. Странное время, когда все выглядит иначе, не так, как днем. Вот и тюрьма, серое, приземистое здание, уродливое этой своей обыкновенностью и непримечательностью, каменный монстр, Левиафан, в чьей утробе томятся люди.

Ох, и тянет же его на поэзию по вечерам, не для того Аполлон Бенедиктович добивался этой встречи, чтобы в его голове нарисовались сии сравнения. А для чего? Признаться, он и сам не знал, просто чувствовал, что этот разговор многое изменит в его жизни.

Ворота распахнулись с протяжным скрипом. Холодно тут, хоть на дворе лето, но солнце обходит тюремный двор, словно сторонится заключенных. У высоких стен всегда тень, сами стены похожи на тень, этакую корявую, окаменевшую на веки вечные тень.

В камере Камушевского было чисто, бедно, но уютно. Трогательный букет ромашек на столе, почти новая шинель, небрежно брошенная на спинку деревянного стула, да клочок стремительно чернеющего неба в забранном решеткой окне. Что же, деньги, потраченные Наталией на взятки, не пропали даром.

Николай встретил гостя без особой радости, впрочем, тяжело радоваться, если на рассвете тебя повесят. Палевич отметил, что младший из братьев повзрослел. Взгляд у него трезвый, прямой и неуместно насмешливый, будто бы Камушевский видит нечто, понятное лишь ему одному и недоступное другим.

— Ну и с чем пожаловали? — Поинтересовался Николай, садясь на кровати. Пригладил руками взлохмаченные волосы, заправил мятую рубашку в штаны и лишь после этого поздоровался с Палевичем.

— Вечер, правда, не могу сказать, что добрый. — В серых, как у сестры глазах, блестели искры не то слез, не то смеха — в сумраке сложно разобрать что-либо, а толстая, чуть кривоватая свеча на столе больше чадила, нежели освещала помещение.

— Да вы присаживайтесь, чаю хотите? Пардон, сорт не самый лучший, но, как говорится, чем богаты, тем и рады. — Николай старательно улыбался, правда улыбка у него выходила больше похожей на оскал, но смертникам многое прощается. Палевич не без опасения сел на стул. Не стоять же в самом-то деле, разговор предстоял долги и нелегкий, да и устает он в последнее время быстро.

— Мебель тут крепкая. На века сделана. — Камушевский, подойдя к двери камеры, постучал. Заслонка моментально отошла в сторону, и в окошке показалось любопытное лицо часового, приставленного стеречь арестанта.

— Чаю принеси. — Попросил Николай. — Мне вот и их благородию тож. Только чтоб горячим был.

Палевич не слышал, что ответил часовой, заслонка вернулась на место, а Николай, потянувшись так, что кости хрустнули, извиняющимся тоном произнес.

— Обслуживание здесь не очень. Ну, оно и понятно, тюрьма все-таки.

— Я к вам, понимаете ли, с разговором. — Аполлон Бенедиктович ощущал себя странно, с одной стороны, ему хотелось встать, кликнуть охранника да убраться прочь отсюда, из камеры, из тюрьмы, из самой этой затянувшейся истории. С другой — остаться и выяснить все до конца.

— Говорите. — Разрешил Николай. — Я, если позволите, постою, а то тут только и делаешь, что сидишь, или лежишь. Но, даже если лежишь, то все равно сидишь. — Он засмеялся над собственной немудреной шуткой. Мальчишка, глупец, неужто не понимает, что завтра все? Веревка на шее, шаг в пустоту под эшафотом, и конец? Ни жизни, ни солнца, ничего, кроме холодной мокрой земли и червей? Смешно ему! Злость отступила, стоило лишь заглянуть в спокойные серые глаза, и Палевич понял — Николай больше не мальчишка. Не тот щенок, плакавший над телом убитой Магдалены пьяными слезами, он повзрослел и принял решение. Остальное — всего-навсего попытка не сорваться и дойти до конца. Решить просто, но не каждый умеет довести решение до конца.

— А, хотите, я вам скажу?

— Хочу.

— Вы не помилование привезли. И не известие о том, что настоящий убийца найден. Вы совесть свою успокоить приехали, а теперь не знаете, с чего начать, так ведь?

— Так.

— Вы лучше, чем кто-либо другой, знаете: я не убивал. Я любил Магдалену, я бы ее и пальцем не тронул. И вы даже знаете, кто убийца. Более того, при желании вы сумели бы доказать мою невиновность и виновность того, другого. Или вернее будет сказать другой?

— Он мертв.

— А я жив. Но это ведь ненадолго, правда? Уже завтра исчезнет последняя угроза спокойствию моей драгоценной сестры. Представляю, как она дрожала, ожидая, расскажу я на суде о ее ненависти к Магде или не расскажу. И про отношения с Янушем, который был готов выполнить любой, самый безумный приказ Натали. Вы узнали про Януша? Я, честно говоря, долго думал, рассказывать вам, ежели появитесь, или умолчать. А потом решил. Какого черта я молчать должен, когда вы собственноручно меня на виселицу спровадили. Впрочем, я и сам толком не знаю, что у них там с Янушем было. Может, клевещу, может, и нет, вам, как супругу лучше знать.

Николай потянулся. Молодой, сильный, хорохорится, разжигает в душе искорки ненависти, вот и говорит всякую ерунду. Аполлон Бенедиктович сам мог бы рассказать ему много интересного. Например о том, что Натали так и не оправилась после болезни, о том, что с каждым днем она все дальше и дальше уходила в свои собственные сумерки. И Палевич долго мучился, осознавая, что передать в руки суда больную девушку, которая, собственно говоря, и не ведала, что творит, не способен. А без показаний Натальи свалить убийство Магдалены на Януша не получится.

— Почему она сама не появилась? Ни на суде, ни