а то заговор, привидения, восставшие мертвецы… мистики меньше читать надо. Значит, завтра выезжаем, а пока пиши.

Мой дневничок.

Встретилась с С. Рассказала про клад, а она рассмеялась мне в лицо. Сказала, что больше я ей не нужна. Теперь у нее новая жизнь, в которой нет места таким как я. Вдруг, М. узнает о моем прошлом, тогда он подаст на развод, а С. не желает рисковать будущим ради мифического клада.

Она меня прогнала!

Меня… Прогнала…

Ненавижу!

Мы поссорились. Во гневе я сказала, будто не уничтожила фотографии. Она испугалась, сразу пошла на попятную, сразу стала той С., которую я любила, как сестру, как себя. Умоляля отдать, но мне было обидно и больно за то, что она так поступила со мной. Потребовала денег. Двадцать тысяч долларов. Знаю, что у нее их нет, а М. сразу всю сумму не даст.

Договорились на завтра.

Что мне делать? Я не могу без нее…

Доминика

У боли цвет кленовых листьев — много-много золота и чуть-чуть багрянца. У боли вкус ноябрьского дождя, горечь и холод. Холод и горечь. Здесь холодно, все время тянет в сон, но желто-красная боль не отпускает. Понимаю, что, если засну, то умру, но мне уже все равно, в голове одна мысль — скорей бы. Там, за порогом, нет ни боли, ни холода, ни дождя, ни листьев. Там, за порогом, я встречу Лару и спрошу, за что она с нами так поступила. Может быть, она даже ответит.

Я в яме, глубокой-глубокой яме с гладкими стенками и ковром из прелых листьев на дне. Я упала в нее сама, значит, сама и выбрала такую вот смерть. Странно, что Соня не сумела обнаружить яму. Хотя, вероятно, сумела, просто решила не мараться — все равно без посторонней помощи отсюда не выберешься, а ждать помощи не откуда.

Падая, я сломала ногу и получила сотрясение мозга: тошнит постоянно и в глазах все двоится. Правда, насчет перелома не уверена: раны нет, кости не торчат, просто боль, распухшая, точно резиновая, нога, и кожа неприятного красного цвета. Больное место я кое-как обвязала куском майки, стало легче. Второй кусок ушел на рану под лопаткой, странно, но она беспокоила меня гораздо меньше, чем нога. Да и вообще к боли постепенно привыкаешь. У боли цвет кленовых листьев.

Кажется, я это уже говорила?

Снова ночь, далеко вверху, на черном-черном небе загораются лукавые звездочки. Одна, вторая, третья, их много, целые россыпи, целые звездные поля. Вон Большая медведица — гигантский ковш, из которого на землю льется мягкий свет небесного молока. У медведей ведь есть молоко? Должно быть. А вон там, в самом дальнем углу — Гончие Псы. Из других созвездий я знаю Южный крест и Малую медведицу, но их почему-то нет, наверное, плохо ищу. Здесь нечем заняться, кроме как считать звезды, это хотя бы отвлекает. Умирать не страшно, обидно только за себя и за Тимура. Его снова посадят, кто поверит, что Марека убила Соня, кто поверит, что я жива, да и немного той жизни осталось.

Чувство вины причиняет гораздо больше неудобств, нежели нога и плечо вместе взятые. Если не шевелится, то и не больно почти, а вот совесть грызет, шевелись — не шевелись. Ей-то все равно.

Красиво, однако: маленький остров, двое мужчин и одна женщина, классический любовный треугольник. Женщина приезжает с одним спутником, а собирается уехать с другим. Насчет «собирается» — это я гипотетически, никуда уезжать я не собиралась, но кто поверит. Итак, напряжение росло, росло, и привело к убийству. Они решат, что Тимур убил Марека из ревности, а потом и со мной расправился, как со свидетельницей.

Не получилось из меня Кармен.

Может, повезет и Соню поймают?

Вряд ли, она хитра, не может такого быть, чтобы она не позаботилась об алиби. И меня не ищут, это не в том плане, что страшно, к страху я уже тоже начала привыкать, это в том плане, что, раз не ищут, значит, считают мертвой.

Вот так, похоронили при жизни, главное, убийца найден. А что он упрямо не желает показывать, куда спрятал тело, так не беда, есть пистолет — думаю, Соня догадается оставить его в доме; есть труп Марека, есть кровь. Улик хватит. А еще Сонечка «поможет», уж она-то не останется в стороне.

Господи, вот влипли-то! Превозмогая боль, я встала. Нельзя сидеть, иначе замерзну, ходить надо, но как ходить, если нога распухла и горит огнем? Точно, перелом. Повязка жестким обручем сдавливает мышцы, причиняя дополнительные неудобства, а, развяжи, так станет еще больнее. Не вижу, как там плечо, главное, кровь больше не идет, значит, проживу немного дольше, ровно столько, пока не умру от заражения. Вполне вероятно, что оно уже началось. Впрочем, какая разница, от чего я умру: голода, холода, потери крови или гангрены? Никакой. Самостоятельно мне из колодца не выбраться, Соня спасать меня не станет, а Тимуру никто не поверит. Даже, если и поверят, то колодец еще отыскать надо. Полярная звезда весело подмигивает с небосвода, если зажмурится, то можно представить, что она рядом.

— Мамочки… — Голос я сорвала в первый же день, и теперь могла лишь сипеть, точно больная кобра. — мамочки… пожалуйста, кто-нибудь! Пожалуйста!

Пожалуйста! Где бродит мой ангел-хранитель? Заснул, наверное, или отвернулся, не желая иметь со мной дела.

Где спит ангел? Под землею, под травою, под полярною звездою. Так было написано в дневнике Лары, эти слова говорил странный карлик, который требовал отдать ему черный лотос, эти слова я слышала во сне. Тогда мне это выражение показалось идиотской метафорой, или героиновым бредом. Как можно спать одновременно под звездою и под землею. А, оказывается, можно. Я под землей, а полярная звезда голубой лампочкой висит на небе.

За что? Что я сделала? Наследство? Но я же не претендовала на него! Я не просила! Я бы вообще не узнала, но Марек сам позвонил. Что толку стонать и искать виноватых. Выбираться надо. Но как? Стены колодца гладкие, скользкие, по ним и альпинист со снаряжением не взберется. Кричать тоже бесполезно, да и голос сорван, из горла вместо слов — невнятный сип, того и гляди завою полярной волчицей на синюю звезду. Одна нога затекла, вторая пульсировала привычной болью, все больше стоять сил нет. Опускаюсь на землю. Холодная и мокрая, от каменного дна отделяет толстый ковер скользких прошлогодних листьев, прикасаться к ним противно — листья прелые, частично сгнившие, в руках расползаются этакой черной жижей. Зато,