И мне становится спокойно и ясно. Нет больше смысла спасаться, притворяться, бежать. Я вижу, как замполит указывает на харчевню, и как майор брезгливо кивает, и из грузовиков один за другим выпрыгивают смершевские «акробаты».

И я говорю этой женщине, которая обнимает меня, и ее маленькой дочке:

– Это СМЕРШ. Меня убьют. Не смотрите. Прощайте.

И я целую женщину в губы, а ее дочь говорит:

– Дядя Шутов! Но ведь СМЕРШ – это ваши! Вы же их капитан!

И я отвечаю:

– Я не Шутов. Меня зовут Максим Кронин. Я обманул вас. Простите.

Я выхожу из харчевни. Сейчас я буду исполнять дохлый номер, последний номер: фальшивый клоун и настоящие акробаты. Дворняжка и волкодавы. Я улыбаюсь смерти – она идет мне навстречу. Нас разделяет тонкая зеркальная пленка.

Майор, который привез мою смерть в Лисьи Броды в затянутых брезентом кузовах «студебеккеров», в мою сторону даже не смотрит. А вот стукач замполит, возбужденно приплясывающий рядом с майором, зыркает на меня, как голодная сявка, которая рассчитывает, что ей перепадет пара ошметков, когда насытится стая.

Глухо рычат на холостом ходу моторы грузовиков и командирского «виллиса». Под это рычание вслед за волкодавами СМЕРШ из кузова выбирается тощий радист, рысит к майору, протягивает ему наушник и микрофон. Я вижу, как шевелятся, а потом застывают губы майора, и как он выслушивает кого-то на том конце провода, и как ему становится страшно. Рождение страха сложно спутать с чем-то еще, оно одинаково у всякой разумной твари: глаза на мгновение закрываются, голова слегка вжимается в плечи, губы плотно смыкаются – тело ждет физической боли. Собака обычно еще поджимает хвост. Майор – не собака, поэтому он просто вытягивается по струнке и молча кивает тому, кого он боится, – как будто верит, что тот всемогущ и даже здесь его видит.

Он возвращает микрофон и наушник радисту, машет рукой своим волкодавам и коротко отдает им приказ, который тонет все в том же рычании.

Расстрел на месте, думаю я. Похоже, будет расстрел на месте. Я закрываю глаза. Я не вижу себя, но уверен, что вжимаю голову в плечи – как всякая разумная тварь в ожидании боли. Я жду – секунду, другую, третью. Боли нет. Есть только рычание моторов и топот человеческих ног.

Когда я снова открываю глаза, последние волкодавы забираются назад в кузов. Я вижу, как замполит Родин пытается ухватить майора за локоть, указывая при этом на меня и что-то горячо лопоча. Майор брезгливо стряхивает с себя его руку, но все-таки на меня смотрит. Я по-прежнему в шароварах и рыбацкой стеганой куртке. Его лицо не выражает ничего, кроме досады и раздражения. Он отворачивается, что-то коротко говорит Родину, ныряет в свой «виллис» и, взревев мотором, рвет с места. За ним, послушно урча, уползают по улице грузовики.

Мы стоим и смотрим им вслед – я, стукач замполит, черноволосая Лиза и ее семилетняя дочка. Акробаты почему-то отменили свой номер и покинули цирк.

Когда смершевцы скрываются за поворотом в облаке пыли, замполит поворачивается ко мне. У него пунцовые пятна на скулах, а губы дрожат:

– Это что же, так сказать, происходит?..

– Не могу сказать, – отвечаю я ему почти честно. – Дело особой важности и секретности. Вас не касается.

Как будто в подтверждение моих слов, как будто это заранее отрепетированный цирковой номер, из пыльного облака, в котором только что скрылась бригада СМЕРШ, выныривает радист Артемов и вприпрыжку бежит ко мне:

– Товарищ капитан! Вас штаб вызывает! Срочно! Особая важность!

Я жду, пока Артемов покинет радиоточку (уже дрессированный, он дает связь и тут же выходит), я вдыхаю и выдыхаю (выдох длиннее вдоха) и голосом человека, которого я убил и закопал в землю, произношу в трубку:

– Клоун на сцене.

На том конце – настороженный и хищный шорох помех, как будто змея разворачивает кольца перед броском.

– Шпрехшталмейстер? Куда отбыли акробаты?

Змеиный шелест и шипение нарастают.

– Шпрехшталмейстер! Подполковник? Как слышно меня, прием?

Еще секунда – и из помех, как из старой змеиной кожи, выпрастывается глубокий, спокойный, бархатный голос:

– Вас слышно нормально, капитан Шутов. Подполковник Алещенок отстранен от руководства операцией.

Я отвечаю, мучительно силясь вспомнить, чей это голос:

– Кто говорит?

– Ваш новый шпрехшталмейстер. Полковник Глеб Аристов.

Я не знаю полковника Аристова, но на секунду невольно отшатываюсь от трубки: вместе с его именем и фамилией мне в висок раздвоенным жалом впивается боль.

– …Пункт первый. Усиленную бригаду я отозвал. Пункт второй. Ваши полномочия по делу Деева снова в силе. Работайте тихо. Это ясно?

– Не совсем, товарищ полковник. Отсутствует важный пункт. В чем реальная причина отзыва бригады?

Несколько секунд я слышу только вкрадчивый шепот помех.

– Реальная причина… – произносит, наконец, полковник мечтательно. – Меня обычно окружают трусы и дураки. А вы, товарищ Шутов, похоже, не дурак и не трус. Задаете правильные вопросы. Мы раньше встречались? Ваш голос мне как будто знаком…

И его голос мне как будто знаком.

Знаком до боли, до чудовищной мигрени, до тошноты. И, тем не менее, я не помню этого человека. Я ковыряюсь в памяти, как в засохшей, полузажившей болячке. Но все, что я нахожу под содранной черной коркой, – обрывок сна, в котором седой человек в перчатках глубоким, бархатным голосом считает от одного до пяти…

– Никак нет, товарищ полковник, – говорю я голосом Шутова. – Мы не встречались. Я бы запомнил.

– Что ж, значит, встретимся. А «реальная причина» – пункт третий. Взвод волкодавов в этой вашей Лисьей дыре исключен: они спугнут моего фигуранта. Он должен скоро у вас появиться – или уже появился. Найти его – абсолютный приоритет. Он мне нужен живым. От вас – никакой самодеятельности, никаких задержаний и слежки. Он диверсант, профессионал высочайшего класса, убьет вас и закопает. Ваша задача – обнаружить его и немедленно сообщить. Это понятно, Шутов?

– Так точно. Вас понял.

– Я уже отправил к вам посыльного с его фотографией. Пока фиксируйте словесный портрет. Славянский тип. Атлетическое сложение. Рост – метр девяносто один. Волосы русые. Глаза серо-голубые. Особая примета – шрам на груди: три продольных рубца, один поперечный…