Майор Бойко, тяжело дыша, сел на койку рядом с мертвецом и добавил абсолютно спокойно:

– Свободен.

Смерть – опытная, хищная, осторожная тварь. Она умеет затаиваться в засаде и наблюдать. Она не любит нападать при свидетелях. Она дожидется, когда жертва останется в одиночестве, в тишине.

Я не удивлен, что Деев умер, именно когда остался один. Майору кажется, что самый главный вопрос – почему его оставили одного? Но это не так. На самом деле это абсолютно не важно. Занемоглось пожилому доктору, и он прилег и заснул, а молодой медсестре пришла фантазия испытать на себе действие опия… На этот раз вышло так, могло быть как угодно еще. Смерть обязательно найдет способ всех усыпить, увести, отвлечь. Она останется со своей добычей один на один, сожрет ее, чавкая и хрипя. Она всосет в себя ее долгий, последний выдох – и нарисует фальшивые глаза на мертвом лице.

Ему уже закрыли глаза; поспешили: обычное дело. Живым, как правило, тяжело смотреть на этот муляж. Я – исключение из правил, и мне жаль, что я не успел взглянуть. Рисунок смерти может многое рассказать нам о ней самой – как и любое произведение о своем мастере.

– Причина смерти? – спрашиваю я сухо.

Доктор Новак энергично пыхает трубкой – как будто совершает обряд, окуривая покойника дымом.

– Я полагаю…

– Что за вопрос, капитан? – перебивает Бойко. – Смертельных огнестрелов и комы вам мало?!

– …Причина смерти, предположительно, тромб, – бормочет Новак из дымовой завесы, за которой он прячется от бешеного взгляда майора. – Тромб образуется от неподвижного положения тела, отрывается, закупоривает артерию…

Майор сейчас как порох. Любое мое слово – как спичка. Я поджигаю спичку:

– Насильственную причину вы исключаете? Отравление ядом?

Доктор Новак вынимает изо рта трубку; его рука заметно дрожит.

– Да что ты несешь-то?! – взрывается Бойко. – Какие, мать твою, яды?!

– Майор! – одергиваю его так резко и властно, что от собственного голоса становится тошно.

– На насильственную смерть не похоже, – говорит доктор. – Новых ран у капитана Деева нет, следы удушения также отсутствуют. По поводу ядов – цианиды я исключаю, нет алой окраски слизистых, мышьяк, опять же, дал бы яркие проявления… Вообще, конечно, ядов мильон, но я не искал бы сложные объяснения, когда есть простое: тромбоэмболия и, как следствие, мгновенная смерть.

– Он, значит… не мучился? – хрипло спрашивает майор.

– Он умер легко, – отзывается из дымного кокона Новак.

А вот я в этом не уверен. Тончайшая ниточка, тянувшаяся от Деева к Лене, оборвалась вместе со слабой ниточкой его жизни, и заново их уже не связать. Вот только вопрос, оборвались ли эти ниточки сами – или кто-то нарочно порвал? Не могу объяснить – что-то в воздухе, в позах, в словах, что-то в рваной штанине майора, что-то в том, как трясется трубка в руке у Новака, что-то даже в доносящемся с улицы лае собаки… Не могу до конца объяснить, но, мне кажеся, Деев умер неправильно.

– Проведите вскрытие, доктор. – Я разворачиваюсь и иду к выходу. – Иногда простое объяснение оказывается враньем.

Майор Бойко шагает за мной. В другой жизни мы были бы с ним друзьями. В этой жизни я его враг. Мы стоим в дверях.

– Капитан… зачем вскрытие? – рычит он.

Он мучительно хочет меня ударить. И ему, похоже, физически больно оттого, что не может.

Я смотрю сквозь него:

– Таков протокол.

– Слушай, ты, капитан, – он скалится так, что обнажаются зубы и десны. – Не надо мертвого унижать. Вот же я, живой! Чего тебе Олежку вскрывать? Ты ж здесь, Шутов, по мою душу. Так бери меня, чего ждешь!

Он в истерике. Он говорит лишнее. Теряет контроль. В другой жизни я бы обнял его. Похлопал бы по спине.

В этой жизни я успокаиваю его по-другому:

– Ты просто мелкая сошка, майор. Не по твою я здесь душу.

– Не по мою? – он искренне удивлен. – А по чью же?

В другой жизни я рассказал бы ему про цирк и про лагерь, про Флинта и про Елену… В этой жизни простое вранье будет лучше, чем сложная правда:

– Я ищу Максима Кронина, опасного диверсанта.

Уже на площади меня догоняет Новак с медицинским своим саквояжем. Он весь расхристан, и теперь, когда он не прячется в коконе дыма, я вижу, как возбужденно и лихорадочно блестят его припухшие, с красной сеткой сосудов, глаза. С ним рядом вертится бездомный, лохматый пес.

– Я на два слова… Не хотел при майоре Бойко… Необходимо не только вскрытие… еще ряд опытов с препаратом!..

– Какие опыты, доктор?

– Я был уверен, что Деев выживет и очнется. Препарат очень мощный! А Деев явно принял достаточно, чтобы справиться с огнестрелом!.. А тут всего-то навсего тромб!.. Тогда вопрос: что пошло не так? Тут нужен четкий анализ, сопоставление, эксперименты с препаратом и мертвыми тканями… – он хватает меня за локоть. – Мне нужен весь препарат!.. Я мог бы вывести формулу, да, формулу… вы только представьте!..

Я осторожно снимаю с себя его руку.

– Что за бред вы несете, Новак?!

Он застывает с открытым ртом; в уголках его губ налипла сбитая в густую пену слюна. Он вынимает из кармана платок и промокает эти липкие уголки – как будто тщательно утирает следы вдруг выплеснувшегося наружу безумия. Пес лижет доктору руку.

– Вы дали мне несколько капель препарата из хрустальной пробирки, – говорит Новак, на этот раз вполне четко. – Пробирка была у Деева, когда его обнаружили. Я произвел ряд опытов и пришел к выводу, что Деев выжил именно благодаря препарату. Он обладает чудесными, потусторонними свойствами!..

Он все же безумен.

– Я работаю по эту сторону, доктор.

Он вдруг лукаво грозит мне пальцем – как ребенку, задумавшему проказу:

– Те огнестрельные раны, что были у Деева, – смертельные раны! – как, по-вашему, они зажили? Как удалось ему с этими ранами провести столько дней в пещере, без еды и воды? Вы, кстати, знаете, что порох изобрели как раз в этих краях даосы? Смешали серу, руду, селитру и мед, подожгли и – бах! Хотели сделать эликсир вечной жизни – а сделали огнестрельную смерть!..

– Вы отклонились от темы, доктор.

– От темы, да… А знаете, проще раз показать, чем сто раз объяснить. Достаточно капли, да, одной капли, чтобы вы поняли… Чтобы я мог явить чудо… Где вы храните флакон с оставшимся препаратом?

Он снова замер с открытым ртом. Он глядит умоляюще, но в то же время хищно и жадно. Он напоминает больную птицу с распахнутым клювом. Я сую ему крошку: