Горячий пот стекает по шее за воротник рыбацкой стеганой куртки. Щекотные капли ползут по спине, по груди, по гладким рубцам моего старого шрама. Я закрываю глаза. Я вдыхаю и выдыхаю. И голосом человека, которого я убил, а потом закопал, интересуюсь:

– Как зовут фигуранта?

И он отвечает:

– Его зовут Максим Кронин.

Мать расчесывала ей волосы гребнем, заплетала их в косу и все повторяла:

– Я скучала по тебе, моя девочка.

Косу тут же подхватывало течение, и растрепывало, и путало пряди, и мать все начинала сначала, но Глаше это было приятно, по затылку ползли мурашки. Было тихо и спокойно на песчаном дне озера, и ей нравилось покачиваться из стороны в сторону, как в колыбели.

– Я и не знала, маменька, что можно говорить под водой, – шепнула Глаша, жмурясь от удовольствия.

Мать улыбнулась:

– Под водой что угодно можно. Я всему тебя научу. Останешься тут со мной?

– Не могу, – Аглая почувствовала, как царапнули кожу острые зубцы гребня: рука матери дрогнула. – Мне надо домой.

– Зачем домой? – голос матери изменился. В нем прорезались недобрые, визгливые нотки.

– Я волнуюсь за папу. Он совсем ничего не ест.

– Не волнуйся. Папу уже забрали, – мать еще раз полоснула Глашину голову гребнем.

– Кто забрал?

– Ну как же кто? Красные. На рассвете въехали в город, отец один дома. Ты же, дочка, одного его оставила, помнишь?

Аглая поморщилась, вспоминая, как ушла ночью с Ламой, как он привел ее в китайский притон и как из длинной бамбуковой трубки, будто из твердого, сухого соска, она тянула горящее молоко кроваво-красных цветов, дарящих забвение и избавление от печалей.

Она не помнила, как попала сюда, на дно.

Вертлявая серебристая рыбка скользнула в приоткрытый рот матери, задев плавником отекшие синие губы, и тут же вынырнула из уха. Так не бывает, подумала Глаша. С этим местом что-то не так.

– Как мы здесь дышим, мама? – спросила она, с тоской предвидя ответ.

– А мы не дышим, Глашенька. Не надо тебе дышать.

Распухшей рукой с черными шипами ногтей мать потянулась к ее горлу, и Глаша подумала, что не было у матери гребня – и что причесывала она ее негнущимися, крючковатыми пальцами. Тогда, увернувшись от этой мертвой руки, неловко толкнувшись ногами от скользкого дна, через густую, студенистую воду она устремилась наверх, туда, где тончайшими стальными прожилками прорастали солнечные лучи, – и вынырнула, и сделала глубокий, мучительный вдох, и увидела ритмично подрагивающее осеннее небо и напряженное лицо Пашки, который нес ее на руках, как ребенка, мимо покосившихся фанз и церковной ограды.

Когда прошли кладбище, навстречу им выползли два военных грузовика и армейский «виллис», и Пашка сказал, что это, наверное, бригада СМЕРШ, которую как раз с утра ждали, вот только странно, что они уже уезжают из города, ведь не могли же они так быстро с Деевым и погибшими ребятами разобраться, и найти виновных, и наказать… И Глаша вдруг тогда рванулась с Пашкиных рук, и кинулась прямо к этим грузовикам, чуть не под колеса, потому что вдруг поняла, что вовсе не ради Деева и каких-то его безвестных ребят эти люди приехали в богом забытые Лисьи Броды, а ради Смирницкого, ради белого генерала Смирницкого, и что они его прямо сейчас увозят, и что она его не уберегла.

ты же, дочка, его одного оставила, помнишь?

Она упала, сделав всего пару шагов: после опия ноги сделались как будто бескостными и дрожали. Пашка тут же ее поднял, прижал к себе и не отпускал, пока она кричала и билась, и все шептал ей в ухо:

– Не надо тебе к ним, Глаша, не надо…

Только когда колонна скрылась из виду, он разжал хватку и ее выпустил.

– Ты знал?! Пронюхал? – она выплюнула ему в лицо слова вместе со слюной. Слюны почему-то было во рту так много, что она не успевала ее глотать.

– Что пронюхал?

– Не прикидывайся! Что я папу прятала в доме! Конечно, ты с ними заодно! Ты же красный!

– Ради бога, Глаша, что ты городишь?

– А, Бога вспомнил! – Она выплюнула на землю скопившуюся слюну. – Не ходи за мной! Не смей за мной ходить, понял?!

Он пошел за ней все равно – через площадь, мимо штаба и лазарета, до самого дома. Дверь была открыта – и он не дал ей закрыть перед ним эту дверь, удержал ее руку силой, шагнул за ней упрямо в прихожую.

Он стоял, ссутулившись виновато, пока она металась по первому этажу и звала отца, давясь сухим, без слез, плачем, и поплелся за ней по скрипучей лестнице наверх, в кабинет.

Она резко рванула дверь – и вскрикнула от радости и от злости. Генерал Смирницкий сидел за конторкой и что-то писал, аккуратно и невозмутимо.

– Я же звала тебя! Почему ты не отзывался?! – она почувствовала, что слезы наконец-то пришли, и заструились горячо и обильно по скулам и подбородку; это было глупо и стыдно. – Я испугалась, что они тебя увезли! Эти чекисты, которые были в городе…

– Ты боялась за меня, дочка, – не глядя на нее и продолжая писать, констатировал генерал. – Значит, все-таки любишь отца.

Она подошла к столу и придвинула к отцу тарелку с остывшей едой. Он поморщился:

– Не мешай, я занят, не видишь?

– Ты совсем ничего не ешь. – Она беспомощно повернулась к Пашке. – Почему он не ест совсем?

– Кто – не ест? – Пашка страдальчески свел лохматые брови, отчего вдоль переносицы пролегла глубокая кривая морщина, и он как будто на секунду сделался стариком.

– Не паясничай! – взвизгнула Глаша. – Ты разве не видишь, кто?!. А ты что смеешься? – она снова повернулась к отцу, который трясся, беззвучно оскалив рот. – Не смей так смеяться, папа!

– Глаша… – Пашка обнял ее за плечи. – Тут нет твоего отца. Только мы с тобой. Больше никого.

Она зажмурилась, чтобы не видеть, как генерал Смирницкий задыхается и синеет от смеха.

– Все хорошо, я с тобой… – беспомощно убаюкивал ее Пашка. – Не бойся, милая, все пройдет… Смотри – здесь правда никого нет…

Она открыла глаза и уставилась на пустой пыльный стул перед конторкой.

– Куда он делся? – Аглая растерянно оглядела столешницу, заставленную тарелками с засохшей, подгнившей едой; по комнате тяжело кружили сытые мухи. – Где папа? Они его все-таки увели?

– Его тут не было, Глаш.

– Да что ты, Пашечка… Мы с ним все эти дни душа в душу… Он только совсем ничего не ел…

– Его расстреляли.

Пашка вдруг суетливо прикрыл рукой рот, как будто надеялся запихнуть обратно вывалившиеся без спросу слова. Не получилось: они повисли в спертом, зловонном воздухе вместе с мерно жужжащими мухами. А следом за этими двумя, самыми пронырливыми и жирными, полезли и другие слова: