из этого получится. Были среди них и те, у кого срок был посолиднее, и те, кто не захотел оказаться зимой на воле с липовой справкой об освобождении, без малейшей надежды трудоустроиться или податься домой. Эти посчитали, и вполне резонно, что такая свобода равносильна смертному приговору. Большинство же проголосовало, чтобы оставаться на месте и дожидаться законной всеобщей амнистии, слухи о которой смущали обиженные зэковские души надеждой на несуществующую справедливость.

– Черт побери! – не выдержал Пугачев. – Как же вы выкрутились?

– В общем-то очень просто. В два часа ночи я грохнул по столу табуреткой, на которой сидел, и дважды выстрелил в потолок. После чего произнес самую короткую в своей жизни речь:

– Не захотели по-хорошему, будет, как всегда. Встать! Разобраться по отрядам. Утром выступаем. За побег, саботаж, неповиновение – расстрел на месте. С половины пути конвоя не будет – побег оттуда равносилен самоубийству. Почему? – поймете сами. Все! Отбой! Это подействовало куда эффективнее, чем обращение к совести и обещание счастливой жизни.

Не буду больше грузить вас подробностями. Добирались мы до нашего распадка больше месяца. Комиссар организовал это, как десант к будущему месторождению, которое и сейчас еще находится в районе нынешнего поселка. Там мы оставили строительный отряд, человек сто, который начал строить первые дома и прокладывать просеку и дорогу к будущему разрезу в сторону, совершенно противоположную направлению, в котором продолжали двигаться остальные. Отряд этот уже со следующего года превратился в крупное строительное управление, руководил которым – правильно думаете – Комиссар. В этом строительном управлении долгие годы существовал филиал по перспективным разработкам будущих месторождений, через который исправно поставлялись в наш лагерь техника, взрывчатка, строительные материалы, консервы и прочие пищевые продукты, вполне достаточные для нашего нормального существования и работы. Как все это удавалось проворачивать Комиссару, понятия не имею. Причем многочисленные ревизии, зачастившие на первых парах в Управление, ни разу не высказали ни малейших претензий. Он был уникальным, универсальным руководителем и специалистом. Я бы даже сказал – гениальным. Его внезапная смерть – не выдержало сердце – стала страшным ударом для меня и для всех нас. Впрочем, к этому времени мы обладали уже достаточными средствами. Обжились, обустроились, сумели почти полностью отгородиться от остального мира. Это все вы видели. Хочу только добавить, что за прошедшие десятилетия у нас не было ни одного побега. Хотя охрана у нас отсутствовала. Почти. Не бежали по двум причинам – боялись и не хотели. Как мы этого добились, думаю, вам не очень интересно.

– Вы сказали, что «почти полностью отгородились от остального мира». «Почти». Значит, какие-то связи вы все-таки поддерживали?

– Не без этого, – не сразу ответил Генерал. – Вы, по-моему, сами об этом уже догадались. Фамилий никаких называть не буду, теперь это не имеет абсолютно никакого значения. Это была связь с хорошими, сочувствующими нам людьми, и носила она в основном просветительский характер. Наши поселенцы могли расширять свой кругозор и повышать свое образование.

– И на хрена тебе теперь все это взрывать? – не выдержал Омельченко.

– Взрывать? Да, да, взрывать… – словно спохватился Генерал. – Это только на первый взгляд кажется бессмысленным. Когда-нибудь вы меня поймете. – Он встал и посмотрел на часы. – Впрочем, у вас еще остается вполне достаточно времени, чтобы удалиться на безопасное расстояние.

– Решили проявить милосердие? – выведенный из себя последними словами Генерала, ворвался наконец в разговор и я. – Кстати, как прикажете теперь к вам обращаться? Генерал Серов? Капитан Серов? Или еще как-нибудь?

Генерал, словно не поняв вопроса, долго смотрел на меня, потом усмехнулся:

– Зовите, как заблагорассудится. Не имеет значения. У меня к вам только одна просьба.

– Неужели мы вам можем быть еще чем-то полезны, Генерал? – не унимался я, испытывая одновременно и раздражение на старика, и пронзительную к нему жалость.

– Почему бы нет? У меня будут даже две просьбы. О второй я скажу позже. А сейчас хочу попросить вас на прощание распить со мной бутылку старого массандровского портвейна. Надеюсь, вы не откажете старику. Я дал себе слово открыть ее, когда все будет окончательно решено. Окончательно и бесповоротно. Как сейчас. Пить одному как-то не по-русски. Подождите минуточку, я быстро…

Старик, поскрипывая хромовыми сапожками, вышел из столовой.

– Ну и что будем делать? – обращаясь почему-то к Ольге, спросил Пугачев.

– Почему вы спрашиваете об этом меня? – удивилась она. – Я же сказала – я остаюсь.

– Глупо! – пристально посмотрев на нее, припечатал Пугачев. – Простите, не выношу женских истерик.

– Да мы вас… Мы вас на руках! – заорал Омельченко. – Еще не хватало – мужики спасаются, а бабы… простите – женщины, остаются. Да нас, когда узнают… Мне потом ни на работе, ни дома не появляйся. Надежда точно на развод подаст.

– Могу дать расписку, что остаюсь добровольно и в сочувствии не нуждаюсь, – довольно холодно прореагировала Ольга на возмущение Омельченко.

Повисла неловкая пауза. Сидевший до этого, низко опустив голову, Егор Степанович, не глядя ни на нас, ни на Ольгу, сначала неразборчиво, потом все более отчетливо и громко вмешался в наш разговор.

– Я красивые слова говорить, конечно, не научен. Кому их было говорить? С четырнадцати лет по кэпэзухам да по тюрягам. Здесь вот столько лет отмунтулил. Считай не считай, в полном почти объеме. Хорошо здесь место такое, силы дает. А то где бы я уже находился. Я что вам скажу, Ольга Львовна… Вы и сами в курсе, что и как. Зря вы так-то с собою… Только у меня понятие такое – как вы, так и я. Зарок у меня такой, как только вы у нас появились. Мне только в радость будет так-то сгинуть.

– Спасибо, Егор. Я знаю, – сказала Ольга и поднялась. – Пойду, помогу Вячеславу Евгеньевичу, а то он опять куда-нибудь исчезнет. Есть у него такая слабость – исчезать и появляться.

Она вышла из комнаты, и мы остались вчетвером.

– Не соскучишься, – проворчал Омельченко. – Голова уже кругом. То одно, то другое. То ли бежать, то ли стоять, то ли ложиться и помирать.

– Передумает, – не очень уверенно сказал Пугачев. – Помирать никому не охота. Было бы за что.

– За что – она бы не стала, – хмуро объяснил Егор Степанович. – Ей жить неинтересно. Такое у ней состояние души в настоящее время.

– Надо переубедить, надо доказать, надо… надо… – пытался я найти слова, которые могли, по моему мнению, что-то изменить, исправить.

– По какому поводу столь бурная дискуссия? – спросил вошедший с бутылкой в руке Генерал (я, наверное, так и буду называть его «Генералом», несмотря на обнаружившиеся фамилию, имя, отчество и настоящее, так сказать,