Константин как будто терялся под взглядами этих многочисленных предков Анны Фёдоровны, ёжился словно бы от холода, хотя уже наступило лето и яркая зелень затягивала холодное бесснежье зимы.

Но кроме портретов предков каменные стены залы не могли больше ничего явить взору постороннего посетителя. В этом мрачном старинном замке и жизнь, наверное, была мрачна и безысходна. Константин переводил взгляд на Анну Фёдоровну — изучал её постаревшее лицо так, как изучал бы любой старый портрет из висевших на стенах этой низкой тёмной залы.

Впрочем, она постарела не слишком. Её белое лицо несколько пожелтело, карие живые глаза словно бы заволокло какой-то пеленой, и они не сверкали так живо, как это было в первые годы их совместной жизни. Узкие губы ещё более сузили рот, и складки вокруг них говорили о возрасте, но пышная копна её волос была высоко зачёсана и открывала бледный высокий лоб, гладкий и будто выточенный из слоновой кости. Узорные костяные гребни украшали её причёску, а на слегка открытой шее, в узеньком декольте красовались бриллиантовые подвески, подаренные ей ещё во время её помолвки с великим князем тогда, в 1796 году, когда она впервые приехала в Петербург, чтоб понравиться Екатерине Великой и выйти замуж за одного из её внуков.

Тогда ей было всего пятнадцать лет, она выглядела угловатым подростком, и Константин вовсе не пленился её формами. Теперь это была женщина уже слегка увядшая, её тридцать с лишним лет выдавали её возраст, и Константин с любопытством, хоть и тщательно скрываемым, разглядывал свою жену. Они не виделись больше десяти лет.

Константин подумал не без горечи: она получает сто тысяч в год, полновесные золотые червонцы из русского царского дома, — могла бы и одеваться соответственно.

Но она держала себя так, словно была королевой, и принимала его, великого князя, наследника царского престола великой державы, своего мужа, с высокомерием и холодной любезностью своего титула.

Они молчали, не зная, что сказать друг другу.

Время тоже не пощадило Константина. Он несколько расплылся, хоть и был ещё строен и имел могучую мускулистую фигуру, но его короткие густые кустистые брови, сходящиеся на переносье, хмуро прикрывали голубые, слегка выцветшие глаза, а маленький носик терялся среди круглых румяных щёк, окаймлённых небольшими вьющимися бачками.

Она смотрела на него и думала, зачем он пожаловал в Кобург? Ей так спокойно здесь живётся, она проводит время в кругу своих родителей, своего маленького штата придворных дам, она, в сущности, содержит этот замок на русские деньги, и если иссякнет этот золотой источник, родители её будут прозябать в полной нищете.

Её сёстры вышли замуж за каких-то незначительных немецких баронов, братья разбрелись по свету, служа в разных армиях. Один её брат даже воевал под знамёнами России рядом с Константином, и потому Юлиана-Ульрика знала всю подноготную о похождениях великого князя. Брат писал ей часто и таким образом, что она понимала всё между строк: перлюстрация была в большой моде у русских...

Она знала, что у госпожи Фридерикс, любовницы Константина, родился от него сын и ему уже три года, что Константин содержит свою любовницу в большой роскоши, что тем не менее у него много связей с другими блестящими женщинами. Он вёл рассеянную приятную жизнь в перерывах между военными кампаниями.

Но она знала также, как бесконечно храбр был её муж, как кидался он в самые опасные места сражений, не щадил своей жизни, и ордена, сверкавшие сейчас на его груди, доказывали это.

— Как тебе живётся, Анна? — тихим, очень проникновенным голосом спросил Константин.

Он хотел хоть немного утеплить атмосферу любезно-холодного приёма, взаимных и необязательных приветствий, внести в их отношения капельку близости и тепла.

Она вздрогнула — уже более десяти лет никто не называл так её здесь. В Кобурге она опять была Юлианой, Ульрикой, она почти забыла своё русское имя, хотя и не перешла открыто в свою католическую веру. Да и русский она подзабыла, несмотря на то, что в первые годы в Петербурге старательно изучала его и научилась понимать самые тонкие оттенки фраз.

И она ответила по-немецки:

— Благодарю вас, хорошо...

Константин тоже знал немецкий, но его всегдашняя лень не давала ему возможности так же хорошо его выучить, как греческий, на котором он разговаривал с малолетства, или французский, на котором он болтал, как истинный парижанин. И хотя его мать, императрица Мария Фёдоровна, была немкой и до конца своих дней не научилась без акцента изъясняться по-русски, он тем не менее коверкал и ломал немецкую речь, так и не поняв её красоты и звучности.

Он спросил по-русски, она ответила по-немецки. Они говорили на разных языках.

И снова он сказал по-русски:

— Я приехал за тобой...

Она высоко подняла тёмные и бархатистые брови, в её карих глазах блеснули удивление и любопытство, но она притушила этот блеск и ответила по-немецки, всё также холодно:

— Едва ли это возможно...

Её любезно-вежливый тон, не допускавший ни малейшего тепла и близости, начинал раздражать его, гнев уже поднимался в его груди тугим комком, но он подавил это чувство, искал и всё не мог найти слова, которые растопили бы корку этой ледяной вежливости.

— Я получил назначение, — заговорил он тоже по-немецки, ожидая, что этот язык, возможно, станет ей ближе. — Мне необходимо создать семью, мне необходимо... — Он споткнулся, подбирая слова, и перешёл на русский: — Я хочу жить своим домом, иметь законных детей, которых я мог бы назвать своими наследниками.

Она взглянула на него удивлённо. Если уж у них не было детей тогда, в самом раннем периоде их брака, то о каких детях может идти разговор теперь, в её возрасте, когда она давно забыла, что такое мужчина и близкие отношения между полами?

Но опять её удивление скрылось под маской ледяной любезности. Она слушала его не прерывая, стараясь доискаться причин такой настойчивости.

— Но ведь однажды вы уже пытались склонить меня к разводу, — внезапно напомнила она.

Константин осёкся, и его румяные щёки залились багровой краской.

— Да, я хотел жениться, — преодолев своё смущение, заговорил он. — Мне надоело мотаться между многими женщинами. Мне встретилась прелестная девушка. Но матушка и брат не позволили, и я очень жалею, что не настоял, скоро сдался.

Он говорил горячо и искренне, стараясь убедить жену в своей правдивости и прямоте. И услышал ответ, холодный и острый, как ледяной душ, который он всегда принимал по утрам.

— Вы можете получить развод, когда вам будет угодно...

Все мысли, все слова, с которыми он ехал в Кобург, сразу рассеялись, ушли. Он тоже замолчал.

— Бывшая жена лишь имеет возможность получать всё то же пособие, которое теперь вы мне выплачиваете.

Она строго посмотрела на него, и он понял, что только это имеет для неё значение.