смелее, мелодию бодрую и праздничную, как будто хотел напомнить хану, что пока жив человек, может он найти в этом переменчивом мире и свою долю, и свое пропитание. Насриддин-хан слушал, все так же слегка покачиваясь и не подымая глаз.

Султанмурат-бек тоже слушал поневоле. Нехорошие и недобрые мысли обуревали его, в душе росло негодование против сидящего перед ним бессильного отпрыска династии мингов. А дутар звенел весело и радостно под рукою искусного музыканта, способного своей игрой затронуть самые сокровенные и глубокие чувства, самые тонкие струны человеческого сердца. Султанмурату музыка эта напоминала то шум морских волн, то глухой и грозный топот несущейся по степи конницы.

Насриддин-хан тяжело вздохнул. Не меняя вялой и расслабленной позы, захлопал в ладоши. Но мелодия еще не была окончена и музыкант не понял, в чем дело. Прижав рукой струны дутара, он оборвал игру. Насриддин-хан коротко бросил вошедшему эшик-аге:

— Халат…

Эшик-ага принес шитый золотом халат, накинул его на плечи музыканту. Тот вспыхнул от удовольствия и чести, кланялся, благодарил.

— Спасибо, повелитель… Да возвысит вас аллах…

Еще раз поклонившись низко, он вышел, пятясь, — по дворцовому этикету.

— Радостный, торжественный кюй[69]… Такая музыка пристала дням довольства и всенародного благоденствия… — Насриддин-хан распрямил спину, открыл глаза, в которых стояли слезы. — А нам она некстати. Чего ради мы слушаем ее?

Неутолимая тоска была в его глазах, тоска и насмешка над самим собой, человеком без будущего.

— Вы говорите, что я ваш глава. Ваш повелитель. И вы соизмеряете все ваши поступки с моей волей, не так ли? — Насриддин-хан передернул плечами. — Наша власть перешла к русским, а наш народ доверился безродному бродяге. Что осталось у меня? Какие возможности? — Голос его звучал все тверже, и складка гнева легла между сдвинутыми бровями. — А вы, ханские отпрыски, беки, господа… что вы сделали? Где наследие отцов? Где народ ваш? Разве все это нужно мне одному? Только тому человеку, который носит корону?

Султанмурат-бек не мог, конечно, ответить на эти вопросы, как не мог на них ответить и сам хан.

Насриддин снова велел позвать дутариста. Пока эшик-ага ходил за ним, хан, задыхаясь, выкрикивал в лицо Султанмурату:

— Вот вы сидите здесь, высокородный аскербаши, потомок мингов. Едва заслышав топот конницы безродного бродяги Исхака, вы бросили все, поджали хвост и помчались сюда, в орду. А мне? Мне что делать? И вы еще мне советуете обратиться к губернатору!

Султанмурат сидел ни жив, ни мертв. Когда явился дутарист, Насриддин-хан, обуздав свой гнев, заговорил с музыкантом так же приветливо, как и в первый раз.

— Проходи, друг. Сыграй еще. Но только сыграй по-другому. Пускай это будет печальный кюй прощанья с переменчивым миром, с миром, в котором тесно душе…

Султанмурат-бек решил, что самое лучшее теперь — попробовать уйти отсюда.

— Я прошу разрешения удалиться. Что прикажет мне повелитель?

Насриддин-хан не ответил ему, даже не посмотрел в его сторону, когда бек полегоньку начал подвигаться к выходу.

Всю ночь звенел дутар…

Настало утро. Откинувшись на пуховые подушки, Насриддин-хан лежал в полудреме, ничего не сознавая. Снаружи донеслись шум, крики, брань. Дутарист прислушался и протянул было руку разбудить хана, но не посмел, отдернул руку. В это время резко распахнулась дверь и вбежал эшик-ага.

— Повелитель!

Дутарист съежился в своем углу. Насриддин-хан вскочил, сжимая в руке пистолет, но ничего еще не понимал.

— Что?

Но эшик-ага только и мог повторять заплетающимся языком то слово, с которым вбежал в ханские покои.

Насриддин-хан метнулся к забранному решеткой окошку. Дворец был окружен народом, несметной и шумной толпой людей.

— Выходи! Выходи, волчье отродье! Выходи, проклятый!

Насриддин-хан понял, зачем собрался народ, кого он требует к себе, кого проклинает. Хан стоял у окошка неподвижно, но уже страх и тревога охватили его. Что делать? Где войско? Где артиллерия? С ним здесь только и остались кучка придворных, несколько человек доверенных джигитов да женщины в гареме. Что делать? Закрыть накрепко ворота и сопротивляться? Насриддин понимал, что это невозможно. Снова слезы выступили у него на глазах. Неужели конец? Вот так, сейчас? Он обернулся. Эшик-ага ждал приказаний.

И Насриддин сказал:

— Отправь джигита к русскому послу…

— Никого не выпускают из дворца, повелитель. Русский посол точно так же окружен в своем доме…

— Но ведь у него есть солдаты!

— Они не стреляют, повелитель!

Насриддин-хан застонал, как от неожиданной боли. Зажмурился.

— Собери придворных. Казну вели уложить и навьючить. Будем пробиваться к воротам на Ходжент. Да пошли кого-нибудь туда… наружу. Пусть скажет, что я уеду, что прошу только сохранить мне жизнь.

И когда эшик-ага собрался уходить, Насриддин добавил:

— Позови сюда Киргиз-аим.

У Насриддин-хана тряслись руки. Не было, не было такого выхода, который хоть ненадолго позволил бы ему взять верх над теми, кто окружил дворец. О, если бы, если б найти способ… он своими руками по одному перерезал бы их всех, утопил бы в крови! Но и тогда не насытил бы свою ярость и чувство мести! Насриддин скрипнул зубами. Ненависть смешивалась в его душе со страхом, неуемной дрожью пробегала по всему телу.

В дверях появилась молодая женщина. Высокая, с ярким цветом лица. Она была одета в белое шелковое платье, поверх платья — черный шелковый же камзол. Волосы схвачены узкой, шитой золотом повязкой. Две косы, каждая в руку толщиной, спускались ниже колен; серебряные нити, вплетенные в косы, едва не касались пола. На руках у женщины был грудной ребенок.

— Вы звали, мой падишах… — негромко сказала женщина. И умолкла, ожидая слов Насриддина.

— Киргиз-аим…

— Я слушаю, мой падишах…

— Вас привезли сюда как рабыню, насильно. Ваш ум и сердце сделали вас радостью моего дворца, вы стали моей законной женой… — Насриддин-хан сделал паузу и посмотрел испытующе на молодую женщину. Она оставалась спокойной, не поднимала глаз и ждала дальнейшего. Насриддин-хан, покачав головой, продолжал: — Твои родичи выбили почву у меня из-под ног, Киргиз-аим. Исстари роднимся мы с горцами и так же исстари враждуем с ними. Мне ли этого не знать? — с горечью произнес он, припомнив своего прадеда Хаджи-бия, своего деда Шералы, а затем своего отца Кудаяр-хана. — Веди себя разумно и осторожно, Киргиз-аим. Сохрани сына, увези его в горы. Вырастет достойным человеком — пусть узнает, кто он такой. Мир изменчив и непостоянен, и, быть может, настанет время, когда сын сделает тебя счастливой, когда он станет опорой своим дядьям, унаследует путь нашего рода…

— Мой падишах, но ведь мои родичи собираются поднять на белом войлоке человека из своих, не так ли? Если так, зачем им ваш отпрыск…

Насриддин-хан