где по полу бегали зимние сквознячки, они танцевали здесь, словно невидимые морозные балеринки, горячей воды не было никогда, и у меня вошло в привычку спокойно стоять под холодным душем – столь же вальяжно, как если бы он был горяч. Это способствовало закалке моего все еще вполне молодого организма, и этот организм, укрепленный ежедневными ледяными обливаниями, а также аскетической диетой, состоящей из кисло-сладких йогуртов (деньги в целом почти не водились), всецело радовался зимнему Риму и, в особенности, радовался тому обстоятельству, что прекрасная римлянка Лавиния ежедневно заезжала за мной на своем полуигрушечном автомобильчике, чтобы отвезти меня либо к холодному морю, либо на странный завод, чьи цеха по прихоти фабриканта были щедро украшены античными статуями, либо в очередное палаццо, где молодые аристократы, внезапно сделавшиеся моими закадычными друзьями, устраивали очередную пирушку. Проводя жизнь в европейских блужданиях, я привык к таким загадочным формам межклассового существования, когда живешь на грани нищеты, но при этом каждый день тусуешься в ветхих дворцах, пригубливая драгоценные напитки и обмениваясь шуточками с персонажами, чьи фамилии чаще встретишь в учебниках истории, нежели в каком-либо ином контексте.

Особенно запомнилась мне поездка в замок Санта-Маринелла. Мы приехали в гости к хозяину замка, принцу (по-нашему – князю) Инноченцо Одескальки, который обещал накормить нас обедом. Род Одескальки (с корабликом на гербе) происходит от судостроителей, построивших некогда военный флот для папского престола. Благодаря их усилиям в мировом океане появились военные корабли под флагом Его Святейшества – за это деяние им и был пожалован (не помню, в каком веке) княжеский титул, и они сделались владетелями замка, который называли морскими вратами Рима. По всей видимости, эта старинная крепость сохранила свое стратегическое значение вплоть до двадцатого века – ну или во всяком случае крепость Санта-Маринелла обладала статусом военно-морского символа, о чем свидетельствует огромная (размером с обеденный стол) мемориальная доска, украшающая ту стену замка, что обращена к морю. На этой доске написано: «Здесь такого-то числа 193… года Адольф Гитлер, Бенито Муссолини и Его величество король Витторио Эммануэле Второй принимали парад итало-германских военно-морских сил».

В этом исторически значимом месте нас принимал у себя в гостях высоченный человек, на чьем огромном лице постоянно сохранялось выражение настолько глубокой (я бы даже сказал – глубочайшей) растерянности, словно он только что упал с Луны. В замковых комнатах витал запах полузаброшенной подмосковной дачи, да и в целом атмосферка была именно такая – полузаброшенная, слегка отсыревшая, хаотическая – судя по всему, сюда давно не наведывалась уборщица.

Никакой прислуги, да и вообще никаких людей, кроме самого принца, здесь не наблюдалось и все говорило о том, что высокорослый и растерянный принц обитает здесь в полном и растерянном одиночестве. Он был очень рад нашему приезду и немедленно принялся готовить для нас обед, но тут выяснилось, что, как настоящий принц, делать он ничего не умеет. Он упрямо отказывался от предлагаемой ему помощи и настаивал на том, что сделает все сам, после чего мрачно-комическая феерия в стиле «катастрофа на кухне» стала разворачиваться перед нашими изумленными (и довольно голодными) глазами. Мы все толпились на этой огромной кухне, пили вино, наблюдая за тем, как он по очереди роняет все предметы, как сгорают сковородки, как спагетти лавиной низвергаются на кафельный пол, как выкипает недоделанный суп, как соус, кипящий в кастрюле, превращается на глазах в нечто несъедобное, бурое, неопределенно-угарное. Взирая на этот кухонный пиздец, я думал: может, он под чем-то? Может, он, например, ляпнулся? Но речи его текли плавно и весело, и он оживленно общался с нами, совершенно, видимо, не смущенный теми катастрофически нелепыми действиями, которые совершали его руки. В результате все мы остались стопроцентно голодными, точнее, голодными и пьяными, потому что вино-то у него было отличное. Таким образом, голод не повредил нашей эйфории (а может быть, даже и укрепил ее), и мы смеялись вовсю, изумленные глубиной многоступенчатого кулинарного фиаско, и принц смеялся вместе с нами. Если бы предки его строили корабли с такой же сноровкой, с какой он пытался изготовить для нас непритязательные спагетти ди маре, то корабли эти разлетались бы в щепки от первого соприкосновения с морской водой.

Кстати, о морской воде. В Санта-Маринелле совершил я поступок, о котором принц сказал, что подобных деяний не помнят эти древние крепостные стены. А именно я всего лишь навсего искупался в море. Ну да, стоял декабрь, и море было холодным, ну и что? Но итальянцы, как выяснилось, настолько далеки от купаний в холодной воде, что сама мысль об этом кажется им невероятной. В целом, как я заметил, они вообще не очень любят плавать в море и делают это только в очень и очень жаркие дни, а уж декабрьские волны – это как бы пиздец. Короче, мой скромный заплыв вызвал у них такое изумление, как если бы я на глазах у них улетел в космос.

Мы вышли на маленький пляж, принадлежащий замку, и тут я заявил о своем намерении. Они вначале не поверили, а потом выхватили фотоаппараты.

Хотя я и был подготовлен к заплыву ледяными душами в балетной студии (да и в целом я часто практиковал купания в холодных водоемах, о чем сейчас вспоминаю как об утраченном блаженстве), но мне не хотелось, чтобы меня фотографировали в такой щекотливой ситуации. Поэтому я взял с них обещание, что фотографировать меня они не будут, но они обманули меня с трогательной итальянской беспринципностью: когда я выбегал из моря, меня запечатлели сразу несколько камер. Дескать, они просто обязаны были зафиксировать столь беспрецедентный и ужасающий момент в истории замка Санта-Маринелла, сравнимый с военно-морским парадом, доставившим, надо полагать, немалое удовольствие Гитлеру, Муссолини и королю.

Потом принц отвел меня в чрезвычайно пыльную комнату, где на полках стояли огромные книги, переплетенные в кожу. В этих книгах издавна записываются все важные события в истории замка. Достав последний том, он заставил меня сделать запись по-английски о моем купании, после чего все свидетели должны были торжественно расписаться, удостоверив это чудовищное событие.

В общем, мы очень насыщенно проводили время с этой компанией. Постоянно колесили по Риму, тусуясь в различных местах силы и слабости. Тусовались, например, в невероятной квартире-мастерской художника Луиджи Серафини. Всем известен потрясающий «Кодекс Серафини» – гигантский том, написанный на измышленном этим художником языке, где в десятках рисованных таблиц отображена жизнь параллельной сюрреалистической Вселенной. Я очень рад, что мне довелось познакомиться с ним и побывать у него дома, хотя не могу сказать, что мы с ним подружились. Серафини – человек достаточно замкнутый (а по итальянским понятиям – вопиюще замкнутый), но все же он не препятствовал римским тусовщикам бродить по его изукрашенным комнатам, каждая из которых представляет собой затейливую инсталляцию в духе знаменитого дома Дали в Испании.

В 2012 году случилась в моей жизни еще одна римская зима, не менее прекрасная, нежели та, о которой я сейчас повествую. И снова Амадеус Венецианский привел меня и Наташу Норд в эту сюрреалистическую квартиру. За десять лет ничего не изменилось в этих комнатах-инсталляциях. Мы с Наташей тогда собирались снимать фильм по моему рассказу «Гибель нудиста». Мы хотели снять сценку в кафе «Баббингтон» на Площади Испании – это невероятное кафе, полностью выдержанное в стиле британского девятнадцатого века, – там все, от чайных ложечек до дверных ручек, включая униформы официанток и живую арфистку, играющую на арфе среди комнатных растений, соответствует образу той Британии, от которой нынче остались лишь воспоминания, запечатленные в таких вот стилизованных заведениях. Короче, нам нужны были несколько ярких италоязычных персонажей для этой сценки, и я вспомнил о Серафини, тем более что жили мы с Наташей тогда в маленьком отеле на площади Пантеона, в двух шагах от дома Серафини. И вот наш прекрасный друг Глеб (то есть Амадео) привел нас к нему и его жене. Мы сидели за круглым столом, обсуждали задуманный фильм. Жена Серафини казалась более общительной, чем сам художник. Впрочем, они оба согласились сниматься в нашей сценке, мы договорились о дате и времени съемок, но мы с Наташей простудились: после долгих кружений на великах