аристократок и аристократов, подняв лицо к небу и пребывая в предельно восторженном состоянии. Восторженность способствует самообольщениям: мне казалось, что этот грандиозный салют затеяли в честь грандиозного события – окончания романа «Мифогенная любовь каст», чье написание длилось четырнадцать лет. Да, в ту римскую зиму, в паузах между прогулками и вечеринками, я сидел в прохладной балетной студии и дописывал последние, завершающие страницы «Мифогенки». На следующий день после феерического новогоднего праздника я дописал последние строки романа, поставил точку и подписал под текстом: «Закончено в Риме, 1 января 2002 года».

Таким образом, салют над дворцом Орсини торжественно отметил окончание целой эпохи, когда писался этот роман. Я начал писать его в Праге, осенью 1987 года, потом забросил на несколько лет. А весной 1990 года в Милане мы снова приступили к работе над этим романом, на этот раз уже вместе с Сережей Ануфриевым. Первый том увидел свет в 1999 году и произвел, можно сказать, некоторый фурор. Количество рецензий (как восторженных, так и насмешливых) казалось просто зашкаливающим. Я тогда жил в Тель-Авиве, в сарайчике близ моря. Чуть ли не каждый день заходил я в гости к своим друзьям Мише Гробману и Ире Врубель-Голубкиной. У них был факс, и по этому факсу мне постоянно присылали из Москвы все новые и новые рецензии и статьи. Первым откликом стала небольшая заметка Авдотьи Смирновой, опубликованная в журнале «Афиша». В этой заметке говорилось, что два каких-то парня, наглотавшись и нанюхавшись неведомо чего, написали огромный массив зашкаливающего бреда. Заканчивалась заметка умиротворяющими словами: «Всё лучше, чем блевать по углам».

Трудно поспорить с автором заметки – блевать по углам, действительно, не очень хорошо. Вообще, рецензии и отзывы – это отдельная гениальная тема. Некоторые из них сами по себе являются блестящими литературными произведениями. Давно уже я мечтаю собрать их все и издать отдельной книгой. Мне кажется, очень интересная книга получится, и главная фишка этой книги будет состоять в том, что все эти рецензии и отзывы настолько разные и противовекторные, что в совокупности своей они составят некое нулевое высказывание.

Что же касается Лимонова, то относительно взрослыми глазами я видел его лишь однажды, да и то мельком. Это случилось в октябре 1993 года в Москве, через несколько дней после того, как танки стреляли по Белому дому. Володя Овчаренко, хозяин галереи «Риджина», устроил тогда некий банкет – уж не помню, по какому поводу. Может быть, праздновали победу демократии? Не скажу с уверенностью. Певец Пенкин, одетый в какой-то серебряный костюмчик, как бы из мятой фольги, развлекал собравшихся своими песнями, а за длинным пиршественным столом кто только не сидел! Выделялись две политические группы за этим столом: с одного краю сидел Жириновский в окружении своих соратников, с другой стороны – Лимонов, тоже в окружении своих нацболов. Жириновский был весел, развязен, много шутил, хохотал и тому подобное. Лимонов же и его лимоновцы были все в черном, с мрачными лицами.

Взрослый политизированный Лимон ничем не напоминал того кучерявого юношу, который когда-то сшил моей маме синие бархатные штаны и синий бархатный пиджак со стоячим воротничком.

Мне было как-то неуютно на этом ужине, и я быстро ушел.

Глава эта называется «Хитрый портняжка». Но к Лимонову вроде бы не совсем подходит определение «хитрый». Возможно, ему и не была чужда некоторая версия хитрости, но в целом образ его никак не совпадает с образом сказочного хитреца. Поэтому «хитрый портняжка» – это не Лимонов, а скорее я сам: в этом тексте я сшил воедино (можно сказать, крупными стежками) две римские зимы – 2002 и 2012 годов. Зачем я это сделал? Не знаю. Наверное, в порыве сказочного хитроумия, не иначе.

Глава сорок пятая

Маленькое красное солнце

Лето 1980 года запомнилось Олимпиадой, которая тогда случилась в Москве, а также моей первой поездкой в Прагу. Название «Прага» происходит, говорят, от слова «порог», и это было пороговое лето: началось новое десятилетие, и все изменилось. До этого шесть лет (с 1973-го по 1979-й) мои летние каникулы были разделены между Коктебелем и дачей в Челюскинской. Но блаженные семидесятые закончились, и священный коктебельско-челюскинский порядок исчез вместе с ними. Летом восьмидесятого мы впервые не поехали с мамой в Коктебель, и впервые папа не стал снимать на лето дачу в Челюскинской. Вместо этого он женился на пражанке Милене и отправился в Прагу. И в августе я собирался отправиться вслед за ним, прихватив с собой бабушку Эс-Бэ (Софью Борисовну). Но в июле я еще маялся в жаркой Москве, время от времени таскаясь в ОВИР, где надо было долго и муторно оформлять документы для нашей с бабушкой надвигающейся поездки в Чехословакию. Перед Олимпиадой в московских школах учителя пугали детей злыми и опасными иностранцами: мол, понаедут всяческие зловещие агенты, привезут с собой черную оспу в спичечных коробках, будут травить ею московских детей и взрослых. Родителям настоятельно рекомендовали увезти детей на лето из Москвы. И это при том, что государства, критически настроенные в отношении Советского Союза, вообще объявили московской Олимпиаде бойкот из-за советского вторжения в Афганистан. Так что особенно враждебные иноземцы вроде бы не должны были нагрянуть в Москву тем летом, но это не успокоило нервное советское руководство, панически реагировавшее на перспективу обширных контактов советского населения с иноземными гостями. В целом со стороны властей исходил несколько противоречивый импульс: с одной стороны, олимпийских гостей следовало опасаться и всячески сторониться, с другой стороны, их требовалось во что бы то ни стало очаровать, то есть ни в коем случае не ударить перед ними лицом в говно, а наоборот – поразить современностью, продвинутостью, чистотой, порядком, жизнерадостностью, гостеприимством, добросердечием, честностью, спортивными достижениями, знанием иностранных языков, осведомленностью о проблемах современного мира, красотой физической и духовной, политической грамотностью, моральной устойчивостью, твердой волей, психологической уравновешенностью, чувством собственного достоинства, открытостью к общению, уважением к нравам и обычаям иных племен, дисциплинированностью, весельем, отзывчивостью, способностью к эмпатии, щедростью, богатством духовного мира, остротой мысли, глубиной суждений, тонким чувством юмора, широтой души, – все эти чудесные качества и в самом деле были присущи тогдашним московским обитателям, а в особенности молодым обитательницам, то есть цветущим москвичкам, в результате чего после подобных международных мероприятий появлялось на свет множество интересных малышей разнообразных оттенков, чей облик свидетельствовал о том, что генофонд столицы обогатился новыми гранями и аспектами генетического опыта.

В общем, так случилось, что именно в это лето меня (несмотря на настоятельные рекомендации школьных учителей) никуда не увезли из Москвы. Кажется, впервые я остался в летней Москве – и этот зной, это беспощадное солнечное сияние, этот гигантский расплавленный город, охваченный дисциплинированным безумием Олимпиады, – все это казалось мне странным, перевозбужденным, изнывающим от массового эротического томления. Ко всему прочему это наслаивалось на мое собственное перевозбужденное состояние, свойственное четырнадцатилетнему организму.

Помню, как я смотрел в старинный театральный бинокль из окна своей комнаты на девочек, своих ровесниц, которые орудовали тяпками, граблями и другими садовыми инструментами, высаживая цветы на длинном газоне у подножия нашего дома на Речном. Украшение газона цветами было частью грандиозного прихорашивания Москвы в олимпиадском контексте. Девочек привезли на автобусе, и они весело высыпали из него, размахивая своими аграрными вооружениями. И тут же все они разделись, оставшись в купальниках, потому как солнце палило беспощадно. Мне особенно приглянулась одна девочка в красном купальнике, стройная и явно особенно смешливая, – она честно склонялась над полоской разрыхляемой земли, пытаясь трудиться, но ее подруга, видимо, постоянно рассказывала ей нечто донельзя забавное, и девочка в красном купальнике то и дело сгибалась пополам от смеха, ноги ее подкашивались, и она чуть ли не падала в мягкий и горячий от солнца грунт, обессиленная хохотливым экстазом. Я смотрел на нее с высоты одиннадцатого этажа, она казалась отсюда крошечной смеющейся фигуркой, и даже бинокль не слишком приближал ее ко мне, ведь это был не какой-нибудь мощный полевой или капитанский бинокль, а всего лишь театральный, к тому же старинный, с царапинами на линзах. Впрочем, этот бинокль являл собой величественную вещицу: отделан слегка побитым перламутром,