Очень легко, подумал, но не произнес вслух я. При Трокмортоне нашлись не только карта гавани и список вельмож, но и поспешное, открытым текстом написанное послание Кастельно к Марии, в котором он, пытаясь очистить себя от клеветы Говардов, заверял претендентку в неизменной преданности. Лишь мое заступничество перед Уолсингемом (да и королева предпочла не ссориться с Францией) уберегло посла от куда более тяжких последствий его опрометчивости.

— Мари достаточно сообразительна, она не подписала ни одной бумаги, которая могла бы уличить ее в связи с этим заговором, — подхватил я. — Следствие придет к выводу, что все это была лишь безумная фантазия, родившаяся в умах эмигрантов. Если б у них что-то против вас было, эти улики давно бы уже пустили в ход.

Он покачал головой, сжав губы:

— За Трокмортона еще только взялись. Страшно подумать, как его будут мучить и что при этом выйдет на свет. Если король Генрих окажется втянут в это — вы представляете себе последствия, Бруно?

Я прекрасно понимал, каковы будут последствия, если английская королева сообщит своему французскому собрату, что его посол участвовал в направленном против нее заговоре Гизов. Впрочем, Генриха куда больше озаботит тот факт, что герцог Гиз покушается на его трон. Я похлопал Кастельно по плечу — мы поменялись ролями — и пробормотал какие-то ободряющие слова.

— А все потому, что я ни в чем не умею отказать супруге, — с горечью добавил он.

Я мог бы сказать, что в этом он не одинок, но что толку?

— Она думала, это вы, — добавил он, обернувшись ко мне.

— Я — что?

— Что вы изменник. И она, и Курсель все время твердили: это он выдал нас. Но знаете, что я им на это ответил?

— Что? — постарался я говорить ровным голосом.

— Сказал им: а где в таком случае Арчибальд Дуглас? А? — Он подтолкнул меня локтем, радуясь собственной проницательности. — Никто его не видел, и о нем слыхом не слыхать с тех самых пор, как начались аресты. Вот он и ответ, прямо у нас под носом. И он как раз такого сорта человек: за шиллинг мать родную продаст. Верно?

— Безусловно.

— Я-то ему никогда не доверял. А Уильяма Фаулера арестовали вроде бы за убийства фрейлин. Не понимаю, как он попал под подозрение. Мне он всегда казался таким спокойным человеком, даже кротким. На дыбе он заговорит. — Кастельно втянул щеки и еще больше постарел. — Нет, Бруно, в Англии я долго еще не буду чувствовать себя в безопасности. И поделом мне, сам виноват. Никогда больше не полезу в заговор и не позволю плести интриги в посольстве его величества, кто бы и как меня ни уговаривал. — Он тяжело вздохнул. — Иногда я отчаиваюсь постичь истинную природу человека, скрытую под маской, каковую все мы носим.

Вновь я пробормотал что-то, соглашаясь, и отвернул свое лицо, свою маску: я не мог смотреть моему доброму покровителю в глаза.

Мы добрались до края площади и попали в водоворот народа: под натиском какой-то силы люди налетали друг на друга и громко возмущались человеком, беспардонно прокладывавшим себе путь к воротам. Когда он проходил мимо нас, он полуобернулся, и я узнал испанского посла Мендозу: черная борода, лицо, точно высеченное в граните. Он ткнул волосатым пальцем прямо Кастельно в лицо.

— Мой повелитель в ярости, — выплюнул он.

Кастельно подтянулся, стараясь держаться достойно перед лицом своего заклятого врага:

— Он всегда в ярости.

— Меня вызвали… — Мендоза понизил голос, но от усилия обуздать ярость его лицо полиловело. — Меня, дона Бернардино де Мендозу, вызвали на Тайный совет, чтобы я оправдывался, как нашкодивший мальчишка. А вас вызывали?

— Пока нет, — ровным голосом ответил Кастельно, и мы просочились сквозь ворота на улицу, где офицеры и вооруженные стражи строили зрителей рядами, пропуская через Холбейн-гейт на огороженную барьерами площадь.

— Королева обвиняет короля Филиппа в заговоре против нее, — гнул свое Мендоза. — Вы понимаете, что меня могут объявить персоной нон грата?

— Это грозит и мне.

— Вас даже не допрашивали. А между тем наши планы Уолсингему выдал кто-то из Солсбери-корта.

— Уолсингем захватил Трокмортона. Его дом обыскали. Насколько я понимаю, при нем было столько же ваших писем Марии, сколько и моих. Возможно, ваши письма оказались менее осторожными.

Я прямо-таки восхищаюсь умением Кастельно держать себя в руках и разыгрывать полнейшее спокойствие.

Мендоза свирепо зыркнул на меня:

— Я не даю в своем доме приют врагам католической церкви. Я уже предупреждал, Мишель: вас облапошили. И если меня изгонят из Англии, вы поплатитесь за это, вы сами и ваш король, — мой повелитель позаботится об этом.

Я хотел что-то сказать — опасно было отмалчиваться в ответ на прямое обвинение в предательстве, — но случайно глянул на другую сторону площади, и сердце засбоило: в толпе я узнал эту насмешливую ухмылку, проблеск узнавания в глазах, легкое подмигивание из-под старой шапчонки — и он исчез, подхваченный человеческим приливом. Я сморгнул, попытался высмотреть его снова, но он пропал без следа, и я даже усомнился, не явилось ли это лицо из моих кошмаров. Рисковать я не стал: обошел Кастельно со спины и принялся прокладывать себе путь мимо негодующих зрителей к берегу этого потока, где стояли стражи. Ближайшего из них я ухватил за рукав:

— Найдите Уолсингема! — выдохнул я, встряхивая его руку.

— Что? Кто вы такой? Руки прочь! — Он наставил на меня пику, и я поднял руки.

— Прошу вас, разыщите сэра Фрэнсиса Уолсингема. Предупредите, что Дуглас здесь. Скажите, чтоб королева не выходила. Найдите его немедленно: жизнь ее величества в опасности. Передайте, что так сказал итальянец.

Бесконечно долгий миг страж взирал на меня, пытаясь разобраться, насколько все это серьезно. Я замолчал и только отчаянно кивал головой, торопя его перейти к делу. Наконец он поднял пику и выкрикнул:

— Дорогу! Расступитесь! Дорогу!

Пока я добивался, чтобы мое предупреждение передали Уолсингему, потерял из виду Кастельно и Мендозу. Скользнув обратно в толпу, принялся всматриваться в море лиц, не убирая руки со спрятанного под плащом кинжала.

Несколько часов спустя я стоял на парадном дворе Уайтхолла, запрокинув голову, вдыхая морозный воздух, а вокруг оранжево-золотистыми искрами рассыпался на фоне чернильно-синего неба праздничный фейерверк, растворялся дымом под радостные, почти детские вопли королевских гостей. Празднество близилось к концу, нам оставалось еще пройти в главный зал и там посмотреть сцены, в которых будет прославляться величие Елизаветы и ее сходство с различными мифическими героинями. Я рад был бы вернуться в посольство, но Кастельно и слышать об этом не хотел: мы должны всячески демонстрировать свою преданность королеве, посол не пожалеет сил, чтобы вернуть ее расположение.

Елизавета жива, и это, я полагаю, стоит отпраздновать. Мне удалось ненадолго задержать церемониальный выход, но вскоре она настояла на своем желании выйти к терпеливо ожидавшим ее подданным, и все прошло благополучно. Судя по громким крикам на улицах, по непрестанному колокольному звону во всем городе, англичане объединились в верноподданной и шумной любви к монархине. Может быть, Дуглас мне померещился, может быть, такова отныне моя участь: повсюду видеть его лицо, оглядываться то и дело через плечо, как бедняга Леон. Его это не спасло.