своим сокурсником Игорем Менкером — тем самым, которого позднее назначили секретарем губчека, а когда город взяли перхуровцы, он перешел на их сторону.

— Менкер изменил советской власти раньше, еще до мятежа. Ваш сокурсник был одним из тех, кто готовил мятеж, а потом стал одним из самых активных его участников, — холодно вставил Тихон.

— Я об этом совершенно ничего не знал, политика меня не интересовала, — с равнодушием сказал учитель. — После революции устроился работать в губоно. Жили мы по-прежнему на одной квартире с Менкером, но встречались редко. Между нами и раньше не было близких отношений, а когда он стал работать в чека, то я и подавно старался держаться от него на расстоянии — мало ли как твоя откровенность обернется. Перед самым мятежом по командировке губоно я уехал в Москву. Вернулся после подавления мятежа и только тогда узнал, что Менкер служил у Перхурова, был арестован в городском театре вместе с другими участниками мятежа, а потом по распоряжению Особой следственной комиссии расстрелян на Вспольинском поле.

— А вами никто не заинтересовался?

— Представьте себе — нет. Возможно, это объяснялось тем, что квартира, где мы жили с Менкером, во время мятежа сгорела и я вынужден был перебраться на другую. А месяц назад я случайно встретился на Казанском бульваре с князем Лычовым, он затащил меня к себе. Сыновья его сразу после революции уехали в Париж, — уроки французского им явно пригодились, — а старик почему-то остался, но от ненависти к большевикам стал вроде как невменяемый. Он знал, что я жил на одной квартире с Менкером, поэтому считал меня своим и начал изливать душу, что спит и видит, как большевиков на Власьевской на фонарях вешают.

— А что же вы?

— Помалкивал и пил настоящий, не морковный чай, которым угощал меня князь, — спокойно ответил Сачков. — Что толку спорить с выжившим из ума стариком? К тому же мне было его немного жаль — по всей вероятности, сыновья его обобрали и бросили. На прощание он чуть ли не со слезами умолял заглядывать к нему. Но тут начались хлопоты с «Фултоном», я замотался. Однако князь сам нашел меня в губоно, опять пригласил в гости. О том, что я назначен начальником колонии, и о «Фултоне» он откуда-то уже знал. Интересовался, как идет подготовка к рейсу, снова на чем свет стоит ругал большевиков: не могут прокормить детей, отправляют за тридевять земель, чтобы от лишних ртов избавиться. Создавалось впечатление, что князь осведомлен о рейсе «Фултона» больше, чем я. Меня взяло любопытство, откуда у старика такие сведения, и я поддакнул ему насчет большевиков-изуверов и Учредительного собрания, которое они незаконно разогнали. Князь — отъявленный монархист, до этого об Учредительном собрании с ним лучше было не говорить, сразу кипятился, а тут и спорить со мной не стал. Я понял, старику что-то надо от меня, и не ошибся. Когда мы с ним встретились в третий раз, он сразу перешел к делу: от имени «истинных патриотов России» попросил помочь их человеку на «Фултоне». В чем помочь, кто этот человек, Лычов не сказал, а может, и сам не знал. Я испугался за детей — те, кто поручил князю переговорить со мной, могли пойти на любое преступление. Сказал Лычову, что согласен помочь их человеку, а на другой день обо всем сообщил Лагутину. В отличие от вас, — натянуто улыбнулся Сачков, — он мне сразу поверил и даже поблагодарил за бдительность.

— Вы сами никого не подозреваете?

— Я вообще не думал, что тот человек рискнет появиться на «Фултоне», когда здесь чекист. По какой-то причине нет воспитателей Грамзина и Федорова. Я надеялся, он один из них. Как видите, ошибся. А подозревать можно любого... Есть у вас еще вопросы? — поднялся Сачков, давая понять, что больше ему сказать нечего.

— Не забудьте о Костроме, — сухо произнес Тихон.

Он и сейчас, после трудного разговора с учителем, — разговора, который, наверное, больше был похож на допрос, — не верил ему.

Совет

Тихон поднялся на палубу.

После тесного сумрачного кубрика залитые солнцем небо и река ослепили его, и чем-то нереальным, противоестественным показалось все то, о чем они говорили с учителем: притаившийся на пароходе Черный, расстрелянный предатель Менкер, помешавшийся на ненависти к большевикам князь Лычов.

Кругом были дети — слабые, одетые кое-как, но в глазах, не по-детски усталых и измученных, уже пробивалось любопытство, интерес к окружающему.

Изменились и взрослые. Понимали, что дело им предстоит нелегкое, но сейчас, когда голодный, разрушенный город остался позади, оживились, почувствовали себя увереннее, освободились от груза тяжких, жестоких воспоминаний.

Возле историка Чернавина — низкорослого, подвижного, со сморщенным ехидным лицом — столпилось несколько молодых воспитателей. Здесь же был и Сачков. Заметив Тихона, он чуть иронично улыбнулся. Заинтересовавшись, Тихон подошел поближе к Чернавину.

Одетый в мешковатый парусиновый костюм, историк рассказывал, размахивая не по росту длинными руками:

— Наш город, господа-товарищи, знаменателен не только тем, что ровно год назад здесь произошло вооруженное выступление против советской власти, хотя и этот факт, я уверен, займет в истории полагающееся ему место. Если перелистать биографию города страницу за страницей, то почти на каждой из них или мятеж, или восстание. И все-таки я вынужден заметить, что древняя история лично мне кажется более милосердной. Взять хотя бы Ярослава Мудрого. Девятьсот лет назад пришел он завоевать этот край, населенный язычниками. Чтобы испытать силу и мужество Ярослава, они выпустили на него медведицу. Князь оказался не промах и секирой зарубил зверя. Язычники были люди дикие, темные, но и у них хватило ума сразу признать власть Ярослава. А в наше с вами печальное время уж если схлестнутся, к примеру, синие с желтыми, так те и другие до тех пор не успокоятся, пока кровью всю страну не зальют и миллионы детишек сиротами не оставят. И все с идейной подкладкой: одни, к примеру, за веру, царя и отечество, другие — за братство, свободу и равенство. Вот и спрашивается, господа-товарищи, кто умнее — дикие язычники, которые только медведицей пожертвовали, или мы с вами?..

Следом за Сачковым Тихон отошел от толпы.

Смутное впечатление осталось у него от рассуждений Чернавина. Ясно, кого он подразумевал под синими и желтыми, но с кем сам историк? Что он хотел внушить молодым воспитателям? Почему так необычно, с ехидцей, обращался к ним — «господа-товарищи»?

И наконец, случайная ли это схожесть — Чернавин и Черный?..

В салоне на корме собрались завхоз Шлыков, старшие воспитатели Никитин и Зеленина, докторша Флексер и оба фельдшера — улыбающийся, круглолицый Киссель, которого ребята сразу же перекрестили в Кисель, и его приятель Дробов — скуластый и неразговорчивый.

От команды «Фултона», кроме капитана Лаврентьева, был боцман Максимыч. С его красного, будто обваренного лица не сходило выражение заботы и беспокойства.

Всего, вместе с Сачковым и Тихоном, собралось десять человек. Советом десяти сразу же назвал их собрание неунывающий, всем довольный Киссель. А Тихон думал о Черном — неужели он здесь, среди этих обычных, нормальных людей, вроде бы искренне обеспокоенных предстоящим рейсом?

Первым взял слово капитан Лаврентьев.

Положил пустую курительную трубку на старые газеты, которые зачем-то принес с собой, оглядел собравшихся из-под насупленных бровей и заговорил прокуренным, надтреснутым голосом, будто с плеча рубил:

— «Фултон» перегружен дальше некуда. Достаточно допустить небольшой перевес на борт — и пароход перевернется. Но это еще не все. Случись пожар — последствия тоже могут быть самые печальные.

— Зачем вы