видел Андрея в последний раз, тот рассказал ему, что по ночам во двор выходит коренастый человек, выкуривает папиросу и скрывается в подвале, откуда опять доносятся стоны и крики арестованных.

Андрею через подвальное окошко удалось разглядеть и запомнить этого человека. С ненавистью говорил он Веньке, что обязательно найдет палача, где бы тот ни спрятался, в какую бы шкуру ни вырядился.

После этого разговора Веньке до отчаяния стало страшно за брата.

Перед самым освобождением города красными Венька видел, как высокий офицер контрразведки, уже переодевшийся в штатское, сжигал во дворе банка какие-то документы. Потом из банка к нему подошел еще один человек — коренастый, в парусиновом дождевика. Кивнув на подвал, он что-то сказал высокому, пожал ему руку и, подняв воротник дождевика, быстро вышел со двора на Варваринскую.

Лица его Венька не успел разглядеть, но запомнилась подпрыгивающая походка — будто коренастый спотыкался на каждом шагу.

Когда из штаба разбежались последние офицеры, отец и Венька спустились в подвал, где прятался Андрей. Окликнули его, но он не отозвался. Прошли в глубь подвала — и увидели возле узкого окошка неподвижно лежащего у стены Андрея.

Венька вспомнил коренастого человека в парусиновом дождевике, как он кивнул офицеру контрразведки на подвал с дровами. Не о нем ли говорил Андрей? Не он ли пытал арестованных в подвале, а потом выследил и убил брата?

Тщетно всматривался Венька в белогвардейцев, арестованных красными в городском театре, — человека в парусиновом дождевике среди них не было. Искал его на Вспольинском поле, куда жителям города приказали явиться для регистрации. Все поле было усеяно клочками изорванных документов, от которых избавлялись участники мятежа. Но их опознавали, выталкивали из толпы, и красноармейцы уводили арестованных в дом Вахромеева на набережной, где размещалась Особая следственная комиссия.

Венька приходил и сюда, часами стоял у подъезда, но коренастого человека в дождевике среди арестованных так и не нашел.

Мать после гибели Андрея слегла, целыми днями молча смотрела в потолок, а по желтым, впалым щекам ее текли слезы.

Уже год минул, а Венька прмнил все так, будто мятеж только вчера был подавлен. Боялся он этих воспоминаний. Почему-то получалось, что от воспоминаний о мятеже, о гибели Андрея память опять подводила его к событию, которое случилось здесь, на «Фултоне», и которое Венька хотел, но не мог забыть. Никому не верил мальчишка, потому с лица его не сходила настороженность, причину которой искал и не мог найти «агент губпленбежа» Тихон Вагин.

Это неведение все больше и больше тревожило чекиста.

Подозрения

Когда на левом берегу Волги показалось предместье Костромы и над монастырскими стенами замаячили церковные купола, возле историка Чернавина опять собрались молодые воспитатели, свободные от вахты члены команды.

— Перед вами, господа-товарищи, знаменитый Ипатьевский монастырь, куда в 1613 году явилось посольство Земского собора, чтобы пригласить на русский престол боярина Михаила Романова. История полна парадоксов. Спустя триста лет последнего царя из дома Романовых — Николая Второго — расстреляют в доме купца Ипатьева в Екатеринбурге. Как говорится, круг замкнулся. Кстати, в Костроме стоит памятник крестьянину Ивану Сусанину. Любопытно, как с этим памятником поступят новые власти? С одной стороны, вроде бы представитель трудящегося крестьянства, а с другой — явный монархист, за царя-батюшку живот положил, — ехидно рассуждал Чернавин.

Было заметно, что рассказы историка пользуются успехом, его поведение все больше беспокоило Тихона.

Но подозрения вызывал не только Чернавин. Все чаще Тихон склонялся к мысли, что колчаковский агент вполне мог передоверить свое задание кому-то другому. Внимательно и недоверчиво приглядывался ко всем, кто окружал его на «Фултоне»: воспитателям, фельдшерам, завхозу Шлыкову — и даже докторше Флексер.

Вспомнилось, как в подвале губернаторского особняка чекисты нашли картотеку жандармских осведомителей, а в ней характеристику на секретного агента по кличке Странник. Им оказался Игорь Павлович Флексер — муж Раисы Михайловны.

Начальник иногороднего отдела губчека Андрей Лобов рассказал тогда Тихону, что до революции Раиса Михайловна долгое время помогала социал-демократам, прятала в своем доме на Духовской улице нелегальных, потом вышла замуж за доктора Флексера — и почти сразу в городе начались аресты.

Лобов связывал это с провокаторской деятельностью Странника, а когда Тихон высказал предположение, что докторша могла действовать заодно с мужем, решительно не согласился с ним и отозвался о ней по-доброму.

Начальник иногороднего отдела редко ошибался в людях, а встреча с докторшей, когда Тихон предложил ей отправиться на «Фултоне» в качестве детского врача, убедила его в правоте Лобова. До сих пор помнились слова Раисы Михайловны, произнесенные искренне и с болью: «Эту каинову печать мне теперь ничем не отмыть».

И такая мука была в черных глазах Раисы Михайловны, что Тихон поверил ей. Но сейчас, на «Фултоне», опять одолевали сомнения — как эта умная, энергичная женщина, столько лет прожив с предателем, могла не знать его подлинного лица?

Именно на квартире супругов Флексер состоялась встреча Тихона со штабс-капитаном Бусыгиным, а тот был связан с полковником Ливановым, к которому явился колчаковский агент. Если докторша — враг, она вполне могла быть тем самым человеком, которому представитель Колчака перепоручил инспекцию поволжской агентуры.

Так думал Тихон, и вместе с тем он не мог не учитывать, что докторша попала на «Фултон» только благодаря его настойчивости, а вся ее работа по подготовке этого рейса характеризовала ее как нельзя лучше. Наконец, ей было просто не под силу доставить на «Фултон» ящик с динамитом.

Впрочем, на пароходе у Черного мог быть сообщник, который и затащил динамит, — опять мучили Тихона подозрения.

Однажды, когда он в одиночестве стоял на палубе, к нему подошел фельдшер Дробов. Обычно сдержанный и молчаливый, тут он неожиданно разговорился:

— Вы не находите, товарищ Вагин, что наш рейс может плохо кончиться?

— Что вы имеете в виду? — Тихон решил, что каким-то образом фельдшеру стало известно о динамите.

— «Фултон» движется вниз по Волге в районы, которые вот-вот могут оказаться в руках Деникина. Я помню, как в прошлом году белочехи захватили Казань. Мы с Кисселем едва вырвались из города — буквально в последний момент.

— Насколько я знаю, вы с Кисселем не большевики. Белочехи вас бы не тронули, зря бежали.

— Я же говорил, мы в красноармейском госпитале работали, на пароходе раненых эвакуировали, — раздраженно напомнил Дробов. — Каппелевцы в Казани не только большевиков вешали, а всех сочувствующих советской власти...

Только сейчас Тихон обратил внимание, как четко изъясняется Дробов. И ни одного лишнего движения. Так и представилось, что вместо кургузого серого пиджака и вздутых на коленях брюк на фельдшере безукоризненно сидит перехваченный ремнями офицерский мундир.

Тихон с усилием отвел глаза в сторону, сказал как можно равнодушней:

— Если Деникин подойдет к Сызрани, возле которой должна разместиться колония, «Фултон» повернет назад.

— В любом поволжском городе может вспыхнуть мятеж вроде прошлогоднего. А если с «Фултоном» что случится, всю вину на вас, большевиков, свалят, которые затеяли этот рейс. Вы, как бывший чекист, не можете этого не понимать, — с досадой проговорил ф­ельдшер.

— Откуда вы знаете, что я работал в чека?

— Завхоз Шлыков сказал. А разве не так?

— Я действительно работал в чека, но теперь агент губпленбежа. Обеспечиваю детей продовольствием, остальное меня не касается.

— Значит, я не по адресу обратился, — зло сказал Дробов и тут же оставил Тихона одного.

«Зачем подходил фельдшер?» — спрашивал себя Тихон. Поверил ли, что он