И все же мысль, что он увидит Кая, приносила ему несомненное, чистое удовольствие. Отправив письмо, Воробушек почувствовал себя вмиг переменившимся. От того, что всего лишь несколько простых слов — Да, я приеду — способны его преобразить, Воробушку было слегка не по себе. Но с чего ему продолжать бояться? Разве общество не менялось? Прошел уже почти месяц со смерти Ху Яобана, месяц, как пекинские студенты бастовали и бойкотировали занятия. Ходили слухи, что высокопоставленные члены Коммунистической партии готовились сесть со студентами за стол переговоров, лицом к лицу, и провести диалог в прямом телеэфире. Если то было правдой, то на памяти Воробушка такое происходило впервые, он не мог этого вполне осознать — и все равно вспоминал Хэ Лутина и как хунвейбины заставляют его преклонить голову.

Изменения в системе политической власти могли изменить фундаментальные основы всего известного Воробушку мира. Он смог бы поехать в Гонконг. Наконец могла бы быть поставлена подлинная точка. Они с Каем оба уже были немолоды, у них появились собственные семьи. Трудно было жить дальше, не поставив точку… но жить дальше — куда? Так далеко загадывать в будущее он не мог, а стоило ему подумать о Лин, как все его ребяческие грезы испарялись. Все менялось буквально за день, за час, за мгновение. В прошлом он неправильно трактовал события, реагировал слишком медленно. Воробушек совершал ошибки — но пообещал себе, что впредь совершать их не будет. Теперь в обед, придя домой с работы, Воробушек садился за стол Ай Мин и сочинял музыку. Прежняя Симфония № 3 пропала безвозвратно, он при всем желании не помнил, какой она могла бы быть, так что он начал новое произведение — пьесу попроще, сонату для скрипки и фортепиано. Японский композитор Тору Такэмицу как-то отозвался о своих работах как о «разворачиваемом свитке с картиной», и Воробушек чувствовал близость к этому образу. Он слышал эту сонату в уме с той же четкостью, с какой в плеере звучали Бах и Шостакович. Соната была настоящей, и ее уже создали. В уме, гласила поговорка, больше знаний, чем в пяти полных тачках книг. Это было все равно что заново учиться дышать — не только легкими, но всем своим разумом.

Тринадцатого мая студенты объявили голодовку. Воробушек трудился в комнате Ай Мин, когда об этом объявили по радио. Он чувствовал, что партии фортепиано и скрипки разворачиваются все быстрее, и стер все, что написал за последний час, начал заново, по новой отсчитывая такты, меняя паузы между развитием и возвратом двух поддерживавших друг друга тем. Партию фортепиано удержать было трудно, но скрипка шла податливо и непрерывно. Она была лишена героизма и хотела лишь играть в одиночку, сама по себе — даже понимая, что достичь этого по-настоящему невозможно.

Радиокомментатор доказывал, что выступления революционной молодежи — часть злонамеренной попытки унизить власть и страну. «Какие еще могут быть причины объявлять голодовку за два дня до исторического саммита с участием Михаила Горбачева? Это первый за сорок лет визит советского руководителя…» Другой сказал, что намерения студентов вполне благие, но методы, которые они выбрали, незрелые, и нельзя допустить, чтобы они навредили образу страны. Новости тоже как будто сами с собой воевали: диктор объявил, что генеральный секретарь Чжао Цзыян одобряет далеко идущую реформу прессы, в соответствии с которой содержание передач и аналитика будут определяться редакторами новостей, а не партработниками. Поясницу Воробушка неожиданно пронзила боль, и он почувствовал себя старым роялем, который невозможно настроить.

На следующий день на заводе работа стояла. Половина его сослуживцев записалась в новый независимый профсоюз, чья штаб-квартира располагалась под брезентовым навесом на проспекте Чанъаньцзе. Они до того дошли, что назывались настоящими именами, даже показывали рабочие значки. Сослуживцев интересовали только новости с Тяньаньмэнь. Воробушек пока не записывался, он пытался представить себе, как садится на самолет до Гонконга. Кай сдержал слово, и Воробушку дали выездную визу. Впервые в жизни он побывал бы за пределами Китая. Кай начал фонтанировать новыми идеями. Мы могли бы преподавать в Гонконгской консерватории. Я еще узнавал в Ванкуверской консерватории музыки. Что ты в последнее время писал? Вышли мне что есть. Воробушек начал подозревать, что Кай живет иллюзиями еще более сложными, чем его собственные.

Фань, которая стояла вместе с ним на линии сборки, постучала карандашом по столу.

— Товарищ Воробушек, — сказала она, — вы ужасно выглядите. У вас что, жар? Оно заразно? Может, вам лучше будет пойти домой и отдохнуть.

Фань еще такая молоденькая, вдруг подумал Воробушек. Будь Чжу Ли жива, ей было бы тридцать семь. В последнее время она свободно посещала его мысли, словно рухнула какая-то стоявшая между ними преграда.

— Я не…

— Давайте-давайте. Все равно производство стоит.

Фань встала, он видел, как в соседнем проходе она говорит с мастером цеха, которого все звали Крошкой Кукурузкой, Воробушек понятия не имел почему. Руки у него тряслись. Возможно, у него и правда был жар. Почтительно, точно Воробушек был его предком, подошел Крошка Кукурузка.

— Товарищ Воробушек, у вас вид — краше в гроб кладут. Возьмите отгул. Вы же завтра все равно на смену выходите, правильно?

— Я бы предпочел остаться.

Воробушек боялся, что потом его подвергнут критике за то, что он не работал в полную силу. Они воспользуются этой слабостью, чтобы вывести его в резерв и отстранить. Если он потеряет работу, могут отозвать пекинскую прописку Ай Мин, и ее не допустят к вступительным экзаменам.

— Я настаиваю, — рассеянно сказал Крошка Кукурузка.

Он отошел на несколько шагов и уставился на крупный циферблат своих новехоньких наручных часов.

— Давайте, — прошептала Фань. — Когда он сердится, от него спасу нет. И к тому же вы кошмарно выглядите… Вы что, спину потянули? В вашем возрасте получше надо о себе заботиться.

Уходя, он слышал, как диктор сообщает, что назначенные на утро переговоры между правительством и студентами отменены. Снаружи даже ветер казался липким. Воробушек начал ездить на завод и с завода на велосипеде, потому что автобусы ходили кое-как. Лин ему рассказала, что молодежь десятками тысяч съезжалась в Пекин со всех концов страны. Они рисовали на вагонах демократические лозунги, чтобы, куда бы ни пошел поезд, послание студентов отправилось бы вместе с ним. Воробушек медленно катил по заводской территории, стыдясь своего изнеможения. Если бы он за собой не следил, все звали бы его «дедушкой» — вот уж курам на смех, ведь ему не было еще и пятидесяти.

В итоге на Чанъаньцзе он завяз в транспортном потоке и продвигался в час по чайной ложке, словно вместе с какой-то процессией. Он вовсе не собирался на Тяньаньмэнь — просто не повернул вовремя вправо за мостом Мусиди и поехал дальше по прямой. На Чанъаньцзе стояла пробка; теперь он не смог бы развернуться, даже если бы захотел. Он вырос в Шанхае, самом современном из китайских городов, и все же здесь чувствовал себя чужаком, как рыба на суше. Поток пекинцев нес его вперед, пока он не увидел, что мелькнувшая впереди площадь вновь сплошь покрыта знаменами несчетного числа университетов. И теперь Воробушку в самом деле захотелось очутиться отсюда подальше. Постоянно вещали громкоговорители. Хрупкий голос молодой женщины трещал над улицей: «Эта страна — наша страна. Этот народ — наш народ. Это правительство — наше правительство. Кому кричать, как не нам? Кому действовать, как не нам?»