— Думаю, жив, — сказал Воробушек.

— Позор вам! Никогда этого не забуду. — На миг она канула в собственный поиск. — Мы все понимали, что только камеры выключат, как бдыщ! — и конец ему придет. Ему бы такого не спустили.

— Но после этого вы сами-то изменились?

Фань, которую вопрос застал врасплох, посмотрела на него.

— Товарищ Воробушек, вы что это такое спрашиваете?.. Как кто-то может измениться? — она в раздражении вздохнула. — Ясно, что этот Хэ Лутин доказал, что можно бороться, можно давать сдачи… Но я-то все равно не знала, как это делается. Хунвейбины тогда, молодежь, вы ж помните, какие они были жестокие… — Она запустила руку в карман и вытащила горсть конфет. — Вам такие нравятся ведь, да? «Белый кролик». Возьмите-ка немножко и не спрашивайте меня больше. Ну да, хорошо, я трусиха! Но к черту ваши вопросы, мне от них начинает казаться, что место мое на заводе и лучшего я никогда заслуживать не буду.

— Не расстраивайтесь, — сказал Воробушек и взял конфету. — Я такой же, как вы. Желание-то было — а вот воли на это никогда не хватало.

— А теперь? — спросила Фань.

Он покачал головой, но понял, что теперь, когда наконец у него появилась воля, само желание, возможно, исчезло. Двадцать лет Воробушек внушал себе, что сохранил самую важную часть своей внутренней жизни от партии — того себя, что писал музыку и через музыку понимал мир. Но как такое возможно? Время преобразовывало людей. Время переписало и его. Как может человек тягаться с самим временем?

Той ночью, когда Ай Мин вернулась домой в слезах, Воробушек беспомощно протянул ей конфетку. Он знал, что Ай Мин каждый день ходила на площадь, выдавая себя за студентку. Дочь рассказала, что сотни студентов потеряли сознание, их держали на внутривенном питании. Она весь день провела, пытаясь расчищать дорогу для вереницы карет скорой помощи. И как он мог на нее кричать? К голодовке присоединилось больше трех тысяч человек, некоторые угрожали самосожжением. Но, проходя мимо соседского телевизора, он понял, что это противостояние с властями не может длиться вечно. Он видел кадры прибытия Горбачева в Пекин, все члены Политбюро застыли на гудроне — серые лица в тон бесцветным пальто. Генсек Чжао Цзыян встретился с Горбачевым; они сидели на слишком больших для них стульях. Товарищ Чжао сказал, что некоторые молодые люди сомневаются в социализме, что их опасения искренни и что по этой причине реформы жизненно важны. Диктор читал, не поднимая глаз. Большое торжество, которое планировалось провести на площади в Тяньаньмэнь в честь первого с 1959 года визита главы советского государства, отменили.

На следующее утро, в среду, Воробушек встретился с сослуживцами у моста Мусиди. Все пришли в аккуратной темно-синей форменной одежде, а вокруг них проспект Чанъаньцзе полнился своего рода эйфорией — и печалью. Люди со всех городских заводов все прибывали — в грузовиках и снятых с маршрутов автобусах. Фань раздавала приказы — ее голосом стекло можно было резать. Были там и Старый Би с Дао-жэнь, которые несли одну сторону транспаранта «Не можем больше молчать». Даже мастера цехов, управляющие и начальство шли вместе со всеми. Воробушек слыхал, что дети некоторых из них, включая Крошку Кукурузку, участвовали в голодовке; и правда, вид Крошки Кукурузки оставлял желать лучшего. Живительный ветерок пустил рябь и складки по транспарантам, и Воробушку вспомнилось выражение Большой Матушки: «Посеешь ветер — пожнешь бурю». Наконец они выдвинулись под знаменем Третьего Пекинского проволочного завода. Небо было как желтый занавес, из-под которого им было никогда до конца не выйти.

Когда показалась площадь Тяньаньмэнь, воздух гудел от шума. Воробушек заметил знамена, возвещавшие присутствие компании «Пекинский Городской автобус», универмага «Сидань» и — ко всеобщему потрясению — Пекинской школы милиции. Лин тоже была тут — шла вместе с сослуживцами с «Радио Пекина». Рабочие с завода Шицзиншань размахивали ловившими солнечный свет оранжевыми флагами. Все они были крепкие, громадного роста, и взялись регулировать движение. Жизнь била ключом, многоголосая. как оркестр, и совершенно неузнаваемая. Из колонок звучал голос студента: «Мать Поднебесная, взгляни на деяния сыновей и дочерей своих», а иностранных журналистов, приехавших ради репортажей с советско-китайского саммита, было так много, как будто они с каждым мгновением умножались. Журналисты и редакторы «Жэньминь жибао» шагали под красно-золотым знаменем — цвета заката. Повсюду студенты, почти пьяные от усталости, собирали пожертвования, и пластиковые ведерки и жестянки из-под печенья переполнялись через край. Рабочие рядом с Воробушком принялись скупать воду, галеты, леденцы на палочке и замороженные фрукты и отвозить это все на тележках участникам голодовки. Воробушку казалось, словно все его прошлые жизни, все его «я», шли с ним рядом.

— Товарищ Воробушек, — сказала Фань, беря его под руку, — вы в порядке? Надо нам для вашей поясницы льда найти…

— Я в порядке, — хрипло сказал он. — Я и не думал, что столько народа…

Фань так широко улыбнулась, что он удивился, когда понял, что она плачет.

По громкоговорителям к толпе обращался ученый:

— Правительство совершает недопустимые, на мой взгляд, вещи, а в рядах студенческого движения есть экстремисты. Но история — такой процесс, что все перемешивается…

Через две недели он должен был лететь в Гонконг повидать Кая, и все же он так и не соизволил пока что сообщить эту важную деталь ни Лин, ни дочери, и от того факта, что он так много важного вскрывал, отмахиваться было больше невозможно. От звучавших лозунгов дрожали и люди, и здания: Неужели ложь может длиться вечно? Когда он дошел до площади, то подумал — так вот на что похожа Тяньаньмэнь, когда она правда полна народу. Даже Председатель Мао такого никогда не видел. Портрет Мао на воротах, знакомый, как луна в небе, казался самодовольным — и слишком тепло одетым для весенней сырости. Несмотря на миллион демонстрантов, все замеченные милиционеры шли в поддержку студентов. Студенческие громкоговорители увещевали голодающих соблюдать порядок, «спать аккуратно» и воздержаться от карточных игр, поскольку подобное поведение бросит тень на чистоту их целей. У постящихся студентов не было ни матрасов, ни брезента, чтобы лечь, — ничего, кроме грязных газетных листов. На плакате значилось: «Партия удерживает за собой власть, обвиняя народ в сфабрикованных политических преступлениях».

Воробушек представить себе не мог, какой бы эта сцена показалась Чжу Ли — будь она в том возрасте, в каком была бы сейчас. В скольких изменах ее обвинили хунвейбины? Сколько преступлений сфабриковало правительство? Как могла ложь длиться так долго и въесться во все, чего бы они ни касались? Но, может быть, Ай Мин позволят повзрослеть в другом мире, в новом Китае. Возможно, думать так было и наивно — однако Воробушек обнаружил, что трудно не поддаться, не надеяться и не желать.

Каждый день были новые демонстрации: миллион человек в среду и еще миллион в четверг — несмотря на проливной дождь. Шел шестой день голодовки, и даже официальная «Жэньминь жибао» сообщала, что более семисот голодающих потеряли сознание. Когда бы Воробушек ни вышел из дому, в любой час дня и ночи, он слышал, как кареты скорой помощи несутся на Тяньаньмэнь и обратно. Его завод — как, вероятно, и все заводы в городе — закрыли. Его новое сочинение было почти дописано. Перечитывая его, он услышал контрапункт к Опусу № 23 Габриеля Форе — то же плавное нисхождение — и три переплетающихся голоса органной прелюдии Баха «Из глубины взываю к Тебе, Господи», которую он всегда любил. Но, возможно, другие сочинения были не столько контрапунктом, сколько подслушанными звуками, жизнями внутри жизней. Воробушек уже и сам не знал. Структура его сонаты казалась несбалансированной, даже чудовищной, и хотя он и понимал, что она почти завершена, но понятия не имел, как именно она закончится.