Постоянные беспорядки на улицах, на заводе и у него самого дома продолжались. Он подозревал, что Ай Мин ходила на площадь каждый день, но они с Лин не обладали ни волей, ни влиянием, достаточными, чтобы ей помешать. В праздник Первомая он позвонил от соседей в Холодную Канаву. Большая Матушка взяла трубку и заорала: «День труда! Мы при коммунизме живем. Тут каждый день — день труда!» Воробушек услышал, как на заднем плане хихикает Папаша Лютня. Большая Матушка проворчала: «Скажи этой лентяйке Ай Мин, пусть хорошо учится». Когда он сообщил, что в Пекине неспокойно, она сказала: «Отлично! Никому не должно быть спокойно».

Как вообще, подивился он, когда положил трубку, у Большой Матушки вырос такой сын, как он? Невозможно тут было не уверовать в гнев богов.

Прошли демонстрации Четвертого мая — такие же людные, как и предыдущие, 27 апреля, — и в них поучаствовали делегаты Третьего Пекинского проволочного завода, на котором работал сам Воробушек. Но он не пошел.

Спать стало невозможно. Воробушек повадился гулять по ночам. Даже в два или в три ночи улицы кишели велосипедами, студенты перепархивали с места на место. Время стало резиновым, растягивалось в незнакомые образы, и он мог с равным успехом быть в Пекине и в Шанхае, стариком и юношей, в миру — и в собственных мыслях.

Как-то ночью он наткнулся на трех мужчин и двух женщин, игравших музыку у закрытых ворот парка Юйюаньтань. Благодаря музыкантам время исчезло. Они играли полную достоинства «Прогулку» Мусоргского из «Картинок с выставки» на китайских народных инструментах. Десять пьес Мусоргского изображали воображаемую прогулку по картинной галерее; композитор написал это произведение в память о своем друге, художнике, скоропостижно скончавшемся в тридцать девять лет. Глубокий и непривычный покой наполнил Воробушка. На ближайший фонарный столб кто-то наклеил письмо: «Я искал себя, но не ожидал, что найду стольких». Когда настало утро, музыканты собрали инструменты. Воробушек купил хлебную палочку и насладился ей, глядя на то, как рабочие ночной смены расходятся с постов, а дневная смена — заступает.

Как-то вечером, вернувшись домой с завода, он нашел подарок от Ай Мин. Она купила один из новых японских кассетных плееров — таких маленьких, что помещались в руке. Дочь была в таком восторге от приборчика, что не могла не понажимать на все кнопки и не примерить сама наушники, прибавляя и убавляя громкость. Они могли бы играть с плеером всю ночь, если бы Лин не вытащила их поужинать.

Он продолжал гулять по ночам, слушая плеер. Ай Мин сделала ему дюжину кассет, переписав их, по ее словам, у какого-то Толстогубого. В последнее время у нее появились приятели по всему городу. Однажды вечером Воробушек дошел до самого университетского квартала, слушая на ходу Гольдберг-вариации Баха. В темноте всегда было лучше слышно. Музыка становилась столь же реальной, сколь бетонные тротуары и крепкие кирпичные стены. Пожилые сторожа на входе в Пекинский университет были поглощены полночной партией в карты, и Воробушек беспрепятственно прошел в ворота. Быть может, его безобидный вид способствовал тому, что его приняли за уборщика или за приехавшего из деревни чьего-нибудь родителя.

В корпусах общежития тускло мерцали огни, а в узких окнах то и дело виднелись возбужденные фигуры. Кассета закончилась, и он нажал кнопку «открыть», вытащил кассету и вставил ее другой стороной. Машинка довольно щелкнула. Из общежития спотыкающимися вспышками доносились канонады смеха. Повсюду были расклеены плакаты, из окон свисали транспаранты, земля утопала в бумажках и пустых бутылках. Рабочие подметали мусор, скребя метлами по цементу. Снова заиграли Вариации. Тоже Гленн Гульд, как сказала ему Ай Мин, но сама запись Гольдберг-вариаций — другая, 1981 года. Каждая нота вступительной арии звучала для Воробушка так, словно клавишу не вжимали, а наоборот, вытягивали ввысь. Время от времени он слышал, как напевает себе под нос сам Гленн Гульд. Зачем Гульд снова записал все ту же музыку? Никто ответить на это не мог. У Толстогубого, сказала Ай Мин, была только эта версия — копия с копии, переданной ему иностранцем.

В голове у него мало-помалу складывался контрапункт. Чем дальше Воробушек заходил на территорию университета, тем больше становилось вокруг политических плакатов. Даже деревья — и те не пощадили. Горели факелы, и то тут, то там бродили юноши в шортах, читавшие плакаты точно так же, как люди поколения Воробушка изучали вывешенные в пластиковых коробках газеты — на почте и где угодно. На старые плакаты наклеивали новые, собирая все утолщавшуюся книгу протеста. В 1966 году пекинские хунвейбины писали: «Услышьте — пауку не остановить тележное колесо! Мы доведем социалистическую революцию до самого конца!» Двадцать три года спустя пекинские студенты писали: «Демократия требует времени, нельзя достичь ее за одну ночь». Но кое-кто предлагал тотчас же устроить голодовку и занять перед визитом Горбачева всю Тяньаньмэнь — тот должен был прилететь через четыре дня.

Высокий молодой человек делал ему угрожающие знаки, но из-за Гленна Гульда Воробушек не слышал, что тот кричит. Воробушек снял наушники.

— Я говорю — даже не думай что-нибудь сдирать! — нетерпеливо сказал студент. — Я-то вижу, ты хренов правительственный шпион!

Воробушек был в таком шоке, что пробормотал извинение. Он попятился и чуть не упал, споткнувшись о флажок с изящно выписанными словами: «Общество, в котором звучит только один голос, не есть стабильное общество».

Ветерок его охладил. Он сошел с поросшего травой холма и вышел из ворот Бэйда на обсаженную деревьями опушку парка Хайдянь. В этом чужом городе Гленн Гульд казался его единственным доверенным другом, самым знакомым ему созданием. Я что, правда, что ли, похож на шпиона, подумал Воробушек. Разве бывают шпионы, которые ведут себя как я?

Через руки Воробушка прошла сотня радиоприемников.

По вечерам, когда он ходил на площадь Тяньаньмэнь, в бульварах чувствовалась спокойная, но вместе с тем пугающая открытость — широкие улицы словно сами обещали выход из этого тупика. Правительство не отказывалось от осуждающих слов в адрес студенческих протестов, но начало выражаться успокаивающе. Генсек Чжао Цзыян, который тесно сотрудничал с покойным Ху Яобаном, воспользовался речью в честь Четвертого мая, дабы выразить собственную позицию. Студенты, заявил он, призывают Коммунистическую партию исправить ее ошибки и изменить в лучшую сторону стиль работы, и эта критика вполне соответствует собственному мнению партии. «Мы должны — демократическим и законным путем — удовлетворить разумные требования студентов. Мы должны быть готовы меняться и делать это рациональным и упорядоченным образом». К великому удивлению Воробушка, в прессе стали появляться сообщения о студенческих демонстрациях не только в Пекине, но и за пределами столицы — в пятьдесят одном городе или вроде того. Система треснула, и внутрь, все расширяя брешь, хлынула вода. Лин говорила, что даже в ее собственном трудколлективе на Госрадио все считали, что правительство проявило излишнюю суровость. Демонстрации предлагали выход: если бы партия доказала свою искренность, то заручилась бы лояльностью следующего поколения.

Вечера становились все теплее. Он написал Каю: «Да, я приеду» — и, отослав письмо, забылся в прогулках по переулкам Мусиди под очередную кассету Ай Мин, на сей раз — Четвертую симфонию Шостаковича, которая двадцать пять лет не исполнялась. Каково было бы поехать в Канаду на этом этапе его жизни? Что, если бы Кай смог заплатить за Ай Мин? Воробушек бы, конечно, ему потом отдал. Но как же Лин и эта жизнь? Как же его родители? Каким образом он вообще до сих пор мог считаться композитором, если больше двадцати лет не издавал ни звука? На эти его вопросы ответов не существовало.