— Открывай, святоша! Спасай грешные души!

Жиль выносит из схрона ящик патронов, тяжело опускает его на скамью, спешит обратно — закрыть потайной ход. Когда в главный неф влетает Сорси в сопровождении двух десятков сонных встревоженных подростков, Жиль деловито набивает патронами обоймы пистолетов.

— См-мотрим сюда, — он подходит к ребятам с оружием, взводит затвор. — Вот так оно готово ст-трелять. В обойме т-тридцать патронов. Тридцать выст-трелов. В-вот так вот.

Он протягивает пистолет Сорси, берёт следующий, показывает, как заряжать. Подростки следят за каждым его движением, вытянув шеи и изредка кивая.

— Берите. Заряж-жайте.

Он поднимает из ящика винтовку, шарит в синтетической стружке, извлекает со дна ящика цилиндр глушителя, старательно крепит его на ствол.

— Слушаем. Я наверх, в-вы тут. Б-будут ломать двери — б-бегите за колонны. Ст-трелять, когда близко. Н-не бояться.

— Погоди, — останавливает его Сорси. — А если поговорить сперва?

Жиль неопределённо пожимает плечами.

— Иди на колокольню. И вы двое, — тычет она пальцем в грудь мальчишкам лет тринадцати. — Я вылезу через окно в кухне и подойду к главному входу. Кати, идём. Запрёшь за мной решётку. Остальные тут.

На колокольне Жиль молча ставит ребят под прикрытие бетонной балюстрады, а сам прижимается к стене у входа, вскидывает винтовку к плечу и через прицел смотрит вниз. Уже почти рассвело, и собравшихся у входа в Собор людей можно отлично рассмотреть.

Их много — человек тридцать. В основном молодые мужчины, но мелькают и женские лица. Все с воздушными фильтрами, вооружены. Жиль напряжённо разглядывает через прицел каждого из них, отмечая, у кого автомат, у кого арматура, кто с ножом в руках. «Сперва убрать вот этого, с платком на шее, — сосредоточенно прикидывает мальчишка. — Этот из людей Рене, опаснее всех. Потом вот того, с автоматом, что справа от входа, чтобы не дать ему войти внутрь».

— Эй, чего столпились?

Сорси с высоты колокольни — маленькая, как пчела с пасеки отца Ксавье. Смело шагает, сверкая коленками из-под короткой рубахи. Пистолет несёт в опущенной руке, держа его слегка позади себя.

— Вам чё — исповедоваться припёрло с утра пораньше? Отец Ксавье ещё глаза не продрал, а вы нарисовались!

Её появление вызывает лёгкое замешательство.

— Ну надо же! — восклицает мужчина, которого Жиль для себя выделил как главного. — Дохлячка Морье пожаловала! Квартируешь здесь, стало быть?

— Тарелки вылизываю! — огрызается Сорси. — Что надо-то?

— Вали назад и передай тарелке, которую ты лижешь, чтобы открыл по-хорошему, — скалится вожак. — Бог велел делиться. А Собор у нас богатенький, святоша вон какой упитанный.

— Вынесете запасы еды — вас пощадят! — выскакивает вперёд тощая женщина с сумасшедшими глазами. — Быстро!

Сорси отступает на шаг, направляет на неё пистолет.

— Морье, не дури, — предупреждает вожак. — Ты своя, но чужой станешь за секунду.

— А дети ваши тоже чужими станут? — спрашивает Сорси таким тоном, что у Жиля мурашки по спине бегут. — Думаете, там от жратвы закрома ломятся? Если и ломятся, то от малявок, которых вы побросали ради резни на улицах! Эй, Гаскон, ты за дочкой своей пришёл? Пти, твои близнецы тебя ещё помнят, как думаешь?

Посторонний звук отвлекает Жиля. Будто что-то под ним бьётся об стекло. Это слышит и Сорси. Поднимает голову, смотрит куда-то, указывает левой рукой собравшимся:

— Вот они. Расскажите своим детям, зачем вы явились. Эй, Нано, чего отворачиваешь рожу? Сможешь объяснить Терезе, почему папа перестал кормить свою семью и пошёл выпускать кишки тем, кто кормил весь город?

— Кто ж тебе так мозги засрал, потаскуха? — высовывается парень лет двадцати с неподвижно висящей левой рукой — почерневшей, покрытой язвами.

Сорси гордо вскидывает подбородок, усмехается. Дети, собравшиеся в певческой, колотят ладонями в окно, шумят.

— Они вас впустят, — девушка понижает голос, и Жилю приходится напрягать слух, чтобы разобрать слова. — Потому что любят. Потому что вы их родители. Они ещё не понимают, что вы разнесли к чёрту собственные кормушки. Что уничтожили соцслужбу, медпомощь, пищекомбинаты. Они пойдут за вами на развалины, где умрут от голода раньше вас. Ради вас они уйдут из единственного места, где им смогли дать кров и пищу.

— Заткнись! — приказывает вожак, вскидывая автомат.

Девушка опускает руку с пистолетом.

— И не подумаю! — кричит она во всё горло. — Давай, стреляй! Кто у тебя в Соборе — дочь, сын? Вы, кошки бешеные, думаете, что разгромили город ради будущего, ради ваших детей, чтобы им хорошо жилось? Да они вас никогда не простят! Посмотрите, что вы им оставили на самом деле! Свободу! Грёбаную свободу, которая вас всех убьёт!

Протяжный всхлип заставляет Жиля обернуться. Один из мальчишек сидит у балюстрады, положив пистолет у ног, и тихо плачет. Жиль сердито шикает на него, а когда снова смотрит вниз, то видит, как толпа расходится. Дрожащие от напряжения руки опускают винтовку на пол. Жиль закрывает глаза, облизывает пересохшие губы и приваливается здоровым плечом к холодному камню колокольни.

Когда последний человек всходит на мост через Орб, ведущий к КПП, Сорси Морье прижимается мокрым от пота лбом к запертым дверям Собора и, сбиваясь, шепчет молитву, которую почти позабыла с детства.

— Мам, мне снилось, что мы живём на горошинке.

Амелия сидит на смятом покрывале родительской кровати и осторожно покачивает склянку, сонными глазами наблюдая, как шевелит яркими розовыми лепестками мамин цветок.

Вероника рассеянно кивает, бросает на кровать щётку для волос, баночку с кремом.

— А если бы мы жили в цветке, мам? — девочка провожает её взглядом, поджимает губы, не дождавшись ответа. Вздыхает, продолжает: — С горошинки мы бы попадали. А за цветок можно зацепиться. Только надо быть очень маленьким и сильным. Да, мам?

— Да, малышка, — голос дрожит, горло словно кто-то сдавил безжалостной петлёй.

Руки трясутся. Вероника роняет на пол наволочку, в которую она торопливо собирает вещи. Несколько пар нижнего белья, старая растрёпанная книга, связанные нянюшкой носки. Наклоняется поднять — а когда выпрямляется, встречается глазами с Амелией.

Так дочь смотрела на неё всего один раз — когда половина Ядра отравилась водой. Чёрный провал зрачков, голос спокойный и ровный: «Я умираю, да?» Хочется сгрести её в охапку, вжать в себя, спрятать, присвоить навсегда, чтобы носить в себе, ни с кем не делясь, никому не доверяя.

— Почему ты уходишь?

Вероника бессильно опускается на пушистый ковёр у кровати. Берёт в ладонь маленькие руки дочери, прижимает к губам её влажные от волнения пальцы. Слова толпятся в горле, тают, растекаются по лицу слезами. Амелия целует её разбитые губы, льнёт к щеке.