Дни тянутся так медленно, что мне кажется, будто я никогда уже не рожу. Так и буду ходить до конца жизни беременной.

Садаев позволяет мне выбрать будущую комнату для близнецов. Сначала настаивает на своем варианте, но я пытаюсь убедить его, что не стану бежать через весь дом на первый этаж, чтобы проверить и покормить малышей. И плевать на то, что там огромные комнаты. Первое время им все равно.

В конце концов одну из маленьких спален освобождают от мебели. Я отвожу душу: заказываю там ремонт, выбирая милые, детские обои и шторы. Покупаю детскую мебель, игрушки, маленькие одежки. Читаю статьи от корки до корки, выписывая нужные вещи. Видеоняню, проектор с музыкой, музыкальные игрушки, грызунки… мне начинает казаться, что я обеспечила детей на год вперед развлечениями и всем необходимым.

Однажды в новостях я ловлю сюжет про мою семью. Точнее… уже не мою. Я перестала воспринимать этих людей за родственников, смогла что-то выбросить прочь из сердца, а что-то — просто законсервировать навеки глубоко-глубоко. Поэтому я почти равнодушно слушаю, как Мирослав Абрамов лишаеся части наследства, которую присуждают в пользу дочери Абрамова. От брата уходят самые жирные куски. Квартира в Москва-Сити. Самый доходный бизнес. Не знаю, как это смог сделать адвокат Рустама, но я выключаю новости, не дослушав.

Все, что я думаю — «надо быть немного осторожнее. Эти люди способны на любую подлость».

Живот увеличивается с каждым днем. Я стараюсь меньше попадаться на глаза Рустаму. Мне становится неудобно за то, что я превращаюсь в неуклюжего колобка. Если бы там был один ребенок — возможно, я ходила бы с милым, аккуратным животиком и светилась от счастья. Но, честно говоря, мне даже держать себя на ногах становится тяжело.

Однажды, когда я хочу выйти на улицу, чтобы подышать свежим воздухом, у меня, наконец, сдают нервы: спустя десять минут бесплодных попыток завязать шнурки на кедах. Я едва не плачу, начинаю хлюпать носом, потому что вчера это еще кое-как получалось, а сегодня всё.

Рустам находит меня такой — всю в слезах, и изо всей силы отшвыривающую обувь в сторону. В него едва не прилетает один из кед. Он успевает его перехватить. И смотрит на меня мрачно.

— Что случилось?

— Ничего, — выдыхаю я, — забей. Какая разница, уже ничего не поделаешь. Просто я не иду гулять. Я не могу даже нормально наклониться, чтобы завязать шнурки…

Рустам слушает мой сопливый монолог молча. Потом так же молча подбирает кеды с пола, подходит ко мне, садится передо мной на корточки и хватает за лодыжку одну из ног. Я ошалело замолкаю. Дергаю ногу на себя, но он сжимает ее крепче.

— Не рыпайся. Охренеть у тебя повод для слез. Закажи, блин, без шнурков обувь. Я хрен знает, что там придумано для беременных, но наверняка что-то есть, — с этими словами он натягивает мне на ступню кед, и, поставив пяткой на коленку, принимается затягивать шнурки, — если нет — могу нанять какого-нибудь. Персонально для твоих шнурков.

Он втолковывает все мне так спокойно, а я не могу перестать смотреть на него. На то, как двигаются мышцы у него под рубашкой, когда он меняет мои ноги местами. Он. Рустам помогает зашнуровать обувь. Просто, черт… я что, сплю?

Так и сижу с глупым видом.

— Можно чуть послабее? — прошу я тихо. Рустам стреляет в мою сторону взглядом, продирая до мурашек. Нет, я не сплю. Даже помогая мне в таком деле, они нисколько не теряет ауру какой-то опасности и мужественности.

Он чуть ослабляет шнурки, снимает мою ногу с колена и отряхивает его, выпрямляясь.

— Сколько тебе осталось? — интересуется Рустам, — половина срока уже вроде прошло?

— Больше, — пожимаю плечами я, поднимаясь, — я не знаю, сколько еще. Я читала, что близнецы часто рождаются раньше, чем положено. Мне страшновато, потому что мне кажется, что они уже слишком большие и им там тесно… вдруг я…

— Естественно большие. Они от меня, — хмыкает Рустам, делает шаг ко мне и кладет ладонь мне на живот. Чувствую, как он проводит по нему, и в ответ внезапно следует серия пинков. Слово дети угадывают, кто сейчас прикасается к животу.

— Охренеть, — произносит мужчина спустя мгновение тишины, — С каждым днем все круче и круче бьют. Боевые будут, судя по всему. Хватит расклеиваться, принцесска. Нормально ты родишь. Я уверен.

Я бы хотела, чтобы он оказался прав.

В календарике я отмечаю дату запланированного кесарева. В роддоме решили не рисковать и не позволять мне рожать самостоятельно. Сначала я запротестовала, но, когда мне сказали, что могут пострадать малыши, если что-то пойдет не так — пришлось отступить.

Где-то за три недели до этого срока, однажды вечером я чувствую себя странно. Меня уже как день беспокоят непонятные ощущения в животе. Какое-то давление.

Но сейчас оно кажется более отчетливым.

— Блин, — вырывается у меня, когда я отодвигаю в сторону кружку с чаем, и прислушиваюсь к себе. Все сразу же вылетает из головы. Все знания, которые я почерпнула из книг. Я выдыхаю, считая секунды. Если это схватки — то они должны повториться спустя определенный интервал. Но я совершенно не помню, какие должны быть интервалы. Чем меньше — тем скорее роды.

Боль повторяется. Я проверяю еще раз, включив на мобильном секундомер. Сижу так в течение получаса, подсчитывая и превратившись в изваяние.

— Рустам, — холодная рука словно сдавливает мое горло, когда на кухню заходит Садаев, — мне надо в роддом.

— Бля, — выдыхает он, замерев на пороге, — в смысле?

— В прямом. Кажется, я скоро… рожу.

Рустам бросает взгляд на смартфон в руке. Потом на время и на меня. Смотрит на то, как я бледнею, когда очередная боль прокатывается внутри живота. Черт, схватки вроде должны медленнее усиливаться.

Понимаю, что он прикидывает — стоит ли вызывать машину или уже поздно.

— Я отвезу, — произносит Садаев, — вечер уже. Бля. Пробки сюда. В центр нам самим проще доехать.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Не матерись, — шиплю я, — ты скоро станешь отцом. При детях даже не смей…

Я встаю со стула, но очередной приступ боли заставляет меня застыть. Рустам резко подходит ко мне, берет меня на руки и несет к выходу. Я прислоняюсь щекой к его груди, слушая биение сердца. Это успокаивает. Я могу отвлечься.