Людовик сделал Мазарини главным министром, и именно Мазарини убедил его назначить королеву регентшей. Однако действия Анны ограничивал и совет, в который входил Конде, и Гастон Орлеанский. После смерти короля Анна (а вернее, стоявший за ней Мазарини) добилась от парламента отмены распоряжений своего мужа, получив полные властные полномочия, которыми активно пользовалась под руководством Мазарини до тех пор, пока дофин, крестный сын Мазарини, не достиг положенного возраста. Конституционные нормы были соблюдены, законность передачи власти была обеспечена. Но гораздо важнее для Франции была подлинная преемственность, которая существовала между Ришелье и выбранным им самим продолжателем его дела — Мазарини.

Ришелье пережил свой век. Людям обычно свойственно придерживаться тех личных и социальных позиций, которые были привиты им воспитанием, даже если общество, в котором они живут, отказывается от принципов, лежащих в их основе. Ришелье, однако, необычен тем, что своей деятельностью немало поспособствовал обветшанию той системы ценностей, которую он сам помогал создавать, в которой продолжал существовать и с помощью которой, несмотря на ее упадок, вплотную подошел к созданию национальной самобытности Франции.

Задача, которую он на себя возложил, истощила его физически. Замечательный тройной портрет, написанный Филиппом де Шампенем и хранящийся теперь в лондонской Национальной галерее, изображает Ришелье, измученного болью, которую можно было ослабить только невероятным сосредоточением нервной энергии. Эта работа датируется 1642 г. — годом смерти Ришелье и была написана как эскиз для мраморного бюста работы римского скульптора Бернини. Художник великолепно передал нервный, почти испуганный взгляд, черты обвисшего, морщинистого лица и выражение бесстрастного достоинства, за которым кардинал пытался скрыть страдание и боль.[308]

Он управлял Францией в удивительную эпоху. Образованная и мыслящая элита страны, ее писатели и художники, в своих работах отражали стремление общества утвердиться в вере в человеческие возможности, порожденной Ренессансом. В остальной Западной Европе эта фундаментальная особенность ренессансной культуры продолжала развиваться, несмотря на случавшиеся порой возвраты к прошлому, довольно плавно, особенно распространившись и углубившись в эпохи барокко и рококо и обернувшись в эпоху Просвещения верой в способность человека к самоусовершенствованию. Человеческую природу исследовали на предмет внутренне присущего ей благородства. С конца XVI в. (для всей остальной Западной Европы, а для Франции — с конца XVII в.) и до появления поколения романтиков во второй четверти XIX в. мы не найдем среди доминирующих тем художественного творчества никаких сомнений в оправданности оптимистического взгляда на человеческую личность и ее способность к совершенствованию.

Во Франции все было несколько иначе. Кровопролитные религиозные войны, традиционно датируемые 1562–1594 гг., раскололи страну политически и вызвали в обществе культурный шок, который вдруг сделал все дискуссии о способности человека к совершенствованию неуместными, неинтересными и весьма далекими от реальности.[309] Следствием этого культурного потрясения было возникновение философского релятивизма, ассоциируемого всеми с Монтенем и Боденом, и нравственного стоицизма, связываемого с Юстусом Липсиусом в Нидерландах и Гийомом дю Вэром во Франции. В новом, семнадцатом, столетии французская культура словно пустилась вдогонку за Италией, Испанией, Англией и основными культурными центрами немецкоговорящей Европы. Скорость этих перемен во Франции и их преувеличенный размах ясно показывали, что должно было происходить тем временем в более спокойно развивающихся системах культурных ценностей остальной Западной Европы.

Совершенно неожиданно во Франции Франциск Сальский смог основать целую теологическую школу на «естественном стремлении» любить Бога — концепция, кстати, с осторожностью принятая в богословских работах Ришелье, но в начале XVII в. приведшая к выводам, не совсем совместимым с ортодоксальным католическим богословием.[310] Подобный оптимизм питал и раннюю духовность Берюля, и идеологию Католического возрождения во Франции. Он последовательно возрастал в трех вышедших с большим хронологическим разрывом книгах «Нравственных посланий» (Epîtres morales) (1598, 1603, 1608) и пятичастном романе «Астрея» (Astrée) (1607, 1610, 1619, 1627 и последняя часть, написанная Баро, — 1628) Оноре д’Юрфе. Этот оптимизм является базовым для богословия иезуитов, стремившегося дать людям шанс по крайней мере почувствовать постоянно присутствующую божественную благодать, что оправдывает их перед Богом, и создать благоприятные условия для той доверительной духовности, которую порождает это присутствие.

Художественные искания углубились с драматическими исследованиями Корнеля 1630-х — начала 1640-х гг. в сфере героического и патриотического. Реабилитация «страстей» ощутима в трактате «О мудрости» (1601) Шаррона и у раннего д’Юрфе. Она доведена до своего апогея Декартом, суть философских достижений которого до сих пор, как это ни удивительно, недопонимается. Этот мыслитель всю свою жизнь пытался обосновать, как философские принципы, сами по себе абсолютно очевидные, могут привести всех нас вместе к высочайшим вершинам счастья и добродетели, которых мы способны достичь.[311]