этот голос ушли все его мозги. Марлон Брандо. Ни один актер моего поколения не обладает бóльшими природными дарами; но и никто другой не претворяет умственную убогость в такой безвкусный балаган. Исключение, пожалуй, составляет Боб Дилан: изощренный музыкальный (?) надуватель, корчащий простодушного (?) революционера и задушевного деревенщину.

Но довольно об этом. И зачем было начинать.

В: Какое самое обнадеживающее слово во всяком языке?

О: Любовь.

В: А самое опасное?

О: Любовь.

В: Тебе когда-нибудь хотелось кого-нибудь убить?

О: А тебе? Нет? Положа руку на сердце? Ну а я все равно не поверю. Каждый хоть один раз да хотел кого-нибудь убить. Истинная причина большинства самоубийств – что на мучителя пороху не хватило. Что до меня, если б желание могло претвориться в действие, я бы составил конкуренцию Джеку-потрошителю. Одно удовольствие воображать, как замыслы, планы, удивление, ужас сменяются на лице злодея, превращенного в жертву. Прелестно успокаивает. И слонов считать не надо.

Не так давно мой доктор мне посоветовал перейти на хобби более полезное, чем прелюбодейство и дегустирование вин. Спросил, нет ли у меня чего на примете. Я сказал: «Да, есть – убийство». Он хохотал, я тоже, но я-то не шутил. Бедняга и не подозревал, какую чудную готовил я ему кончину, когда, провалявшись восемь дней с чем-то, весьма смахивавшим на холеру, я так и не добился у него визита.

В: Каковы твои политические симпатии?

О: Мне нравились несколько политиков, и более сюрреалистический компот трудно вообразить. Эдлай Стивенсон был мне другом, и неизменно щедрым другом; он умер, когда мы с ним гостили вместе в одном доме, я, помнится, смотрел, как слуга паковал его пожитки, и вот, когда чемоданы были уложены, но еще открыты, я вошел в комнату и угостился одним из его галстуков – своего рода сентиментальная кража, ибо накануне вечером я этот галстук расхвалил и он мне обещал его подарить. С другой стороны, мне нравится и Рональд Рейган. Многие мои друзья, когда я так говорю, думают, что я их морочу. Но это отнюдь не шутка. Стивенсона и Рейгана, людей донельзя непохожих, сближает скромность, прямота («вот я тебе смотрю в глаза; я весь как на ладони»), которая редко встречается среди нас, грешных, не говоря уж о политиках. Пожалуй, сенатор от Нью-Йорка Джейкоб Джевитс и губернатор Рейган друг друга недолюбливают чисто интуитивно. На самом деле, я думаю, они легко бы могли поладить и образовать интереснейший политический альянс. (Конечно, на самом-то деле я вечно нахваливаю губернатора Рейгана и сенатора Джевитса потому, что мне нравятся их жены, хоть те еще более несхожи, чем мужья; миссис Джевитс – такой подшлифованный, однако же неукрощенный шалопай, женщина-ребенок с неотразимым голосом, и сексапильным взором, и словарем, свежим, соленым, бруклинским, как сами волны, плещущиеся о берег Кони-Айленда. Что же до миссис Рейган – не знаю, в ней что-то есть такое от маленьких американских городков, что-то из милого прошлого: королева выпускного бала проплывает мимо на цветочном троне.)

Лучше всего я знал двух политиков – президента Кеннеди и его брата Роберта. Те тоже были совершенно непохожи и не так близки, как принято считать; во всяком случае, младший брат ужасно боялся старшего…

В: Неужели же нам опять придется слушать про этих Кеннеди? И вообще, ты уклоняешься от темы, тебя спросили не о политиках, но о собственных твоих политических симпатиях.

О: У меня их нет. Я никогда не голосую. Хотя, если бы позвали, мог бы присоединиться почти к любой демонстрации протеста: антивоенной, за свободу Анджелы Дэвис, за равноправие женщин и прочее.

В: Будь твоя воля, кем бы ты стал?

О: Невидимкой. Был бы то видимым, то невидимым, как захочу. Какие возможности! Власть, богатства, нескончаемые эротические наслаждения!

В: Какие у тебя главные пороки? И добродетели?

О: Пороков у меня нет, в моем словаре и понятия такого не существует. Главная моя добродетель – я человек благодарный. Насколько помню, я ни разу не предал того, кто был добр ко мне. Но коль скоро искусство есть возмещение тех радостей, какими нас обделила жизнь, самую живую свою благодарность я оставляю тем поэтам, живописцам и музыкантам, которые всего более мне возместили. Подлинное произведение искусства – единственное чудо, высшее волшебство; все прочее – биология либо арифметика. Уж кажется, я неплохо разбираюсь в писательском ремесле; а вот читаю что-то настоящее, прекрасное и весь плавлюсь в изумлении: ну как он это делает? Как такое возможно?

В: Вернемся немного назад, и ты сам заметишь некоторую непоследовательность в своих ответах. То ты утверждаешь, что намеренная жестокость – самый непростительный грех. То признаешься, что бываешь жесток в разговоре, а то и вовсе сообщаешь, что лелеял намерения убийства.

О: У того, кто постоянно последователен, голова набита трухой. Моя же голова (изнутри) пусть и являет странноватое что-то, но все-таки там не труха.

В: Предположим, ты тонешь, какие, ты думаешь, образы, согласно классической традиции, пронесутся у тебя в голове?

О: Знойный день в Алабаме, в году… э-э, 1932-м, значит, мне восемь лет, я на огороде, кипящем пчелами, волнами жара, срываю и сую в корзинку репу и пунцовые скользкие помидоры. Потом, среди сосен и жимолости, бегу к глубокому, холодному ручью, купаюсь, мóю репу и помидоры. Птицы, птичий оркестр, солнце горит в листве, репа жалит язык: радость вовеки, аллилуйя. Совсем близко мокасиновая змея вьется, струится по воде; я не боюсь.

Через десять лет. Нью-Йорк. Военное время, джаз на Западной Пятьдесят второй; кабаре «Знаменитая дверь». И там – моя самая любимая в Америке певица – тогда, ныне и присно – мисс Билли Холидей, леди Дэй, Билли, целый сад в волосах, наркотический взгляд скользит в грубо-лиловом ламповом свете, губы выжимают слова: «Здравствуй, боль моя, ты снова здесь, со мной!»

Июнь 1947-го. Париж. В уличном кафе за рюмочкой с Альбером Камю, он меня наставляет: нельзя так болезненно относиться к критике. (Эх, не дожил! Поглядел бы на меня сейчас!)

На Средиземном море, на острове, стою у окна пансиона, оглядываю пассажиров вечернего катера, прибывшего с материка. Вдруг с чемоданом на пристани – кто-то, кого я знаю. И так близко знаю. Кто-то, со мной распрощавшийся, и самым решительным тоном, всего несколько дней тому назад. Кто-то, кажется, передумал. Что-то будет: драгоценная радость? Подделка? Или любовь на всю жизнь? (Это она и была.)

Молодой человек с черными зализанными волосами. Кожаной упряжью руки прижаты к бокам. Дрожит; что-то мне говорит, улыбается. Я слышу одно: шум крови в