Мама кашлянула в скомканную салфетку. Вдохнула с хлюпаньем, посмотрела на Лени. На страшный, пронзительный миг время для них остановилось, мир затаил дыхание.

— Пора, Лени. Ты жила моей жизнью, доченька. Пора начинать свою.

— И с чего же ты предлагаешь ее начать? С того, чтобы выставить тебя убийцей, а я, мол, тут ни при чем?

— С того, чтобы вернуться домой. Папа говорит, ты можешь свалить все на меня. Сказать, что ты вообще ничего не знала. Ты ведь тогда была подростком. Тебе поверят. Том и Мардж тебя поддержат.

Лени покачала головой. Ее охватила такая грусть, что она только и сумела выдавить:

— Я тебя не брошу.

— Не надо, доченька. Сколько раз тебе приходилось повторять эти слова? — Мама устало вздохнула и печально посмотрела на Лени глазами, полными слез. Дышала она тяжело, с присвистом. — А я вот тебя брошу. От этого ведь не убежишь. Пожалуйста, — прошептала мама, — ради меня. Будь сильнее, чем была я.

* * *

Два дня спустя Лени стояла у двери на застекленную веранду и слушала, как хрипит мама. Она разговаривала с бабушкой.

Сквозь открытую дверь Лени услышала, как бабушка дрожащим голосом проговорила: «Прости».

Лени презирала это слово. Она знала, что за эти годы мама с бабушкой уже сказали друг другу все, что должны были сказать. О прошлом они говорили урывками. Ни разу не обсудили все и сразу — так, чтобы в конце концов выплакаться, обняться, — но время от времени упоминали то об одном, то о другом, переосмысливали поступки, решения, убеждения, извинялись друг перед другом, прощали. Все это приближало их к тому, кем они были и оставались всегда. Мать и дочь. Их жизненно важная, незыблемая связь настолько хрупка, что когда-то рвалась от резкого слова, настолько прочна, что переживет и саму смерть.

— Мамочка! Вот ты где, — воскликнул Эмджей. — А я тебя везде ищу.

Эмджей резко затормозил и налетел на нее. В руках он держал свое сокровище — книгу «Там, где живут чудовища»[76].

— Бабушка обещала мне почитать.

— Даже не знаю, сынок…

— Она обещала. — С этими словами он прошел мимо нее на веранду, точно Джон Уэйн[77], готовый к драке. — Бабушка, ты по мне соскучилась?

Лени слышала, как мама тихо рассмеялась. Потом раздался грохот и вопль Эмджея, который налетел на кислородный баллон.

Несколько мгновений спустя в комнату вышла бабушка, увидела Лени и остановилась.

— Она зовет тебя, — тихо сказала бабушка. — Сесил уже был у нее.

Обе знали, что это значит. Вчера мама несколько часов лежала без сознания.

Бабушка крепко стиснула руку Лени, бросила на нее последний, мучительно печальный взгляд, прошла по коридору и поднялась к себе — наверно, чтобы оплакать дочь, которую теряет, подумала Лени. При маме они старались не реветь.

Сквозь открытую дверь с веранды донесся пронзительный голосок Эмджея: «Бабушка, ну почитай мне», и мамин неразборчивый ответ.

Лени взглянула на часы. Мама выдерживала его счита-ные минуты. Эмджей хороший ребенок, но, как все мальчишки, вечно скачет, болтает и ни минуты не сидит спокойно.

Послышался тонкий мамин голос, и на Лени нахлынули воспоминания. «Однажды вечером Макс играл дома в костюме волка и немного озорничал…»[78]

Как всегда, мамин голос притягивал Лени, даже, пожалуй, сильнее прежнего, поскольку сейчас каждое мгновение было важно, каждый вздох — подарок. Лени научилась подавлять страх, прятать в укромном месте, прикрывать улыбкой, но все равно не могла отделаться от мысли: «Вдруг этот вздох последний? Вдруг все?»

Теперь, когда конец так близок, уже не верилось, что в последнюю минуту все как-нибудь обойдется. Да и мама так мучилась, что желать ей прожить еще день, еще час было бы эгоизмом.

Лени услышала, как мама проговорила: «Конец». Теперь в этом слове крылся двойной смысл.

— Ну еще одну сказку, бабушка.

Лени вышла на веранду.

Мамину больничную койку разместили так, чтобы на нее падал свет. Залитая солнцем кровать стояла словно в сказочном лесу, среди тепличных цветов.

Да и мама сама была Белоснежкой или Спящей красавицей: в лице ни кровинки, выделяются только губы. Такая маленькая, блеклая, словно таяла в белой постели. Петли прозрачных пластиковых трубочек уходили из ноздрей за уши, а оттуда — к кислородному баллону.

— Хватит, Эмджей, — сказала Лени. — Бабушке нужно поспать.

— Черт. — Он понурил плечи.

Мама рассмеялась. Закашлялась.

— Ну и выраженьица, Эмджей, — прошелестела она.

— Бабушка снова кашляет кровью, — сказал Эмджей.

Лени вытащила салфетку из коробки у кровати, наклонилась и вытерла кровь с маминого лица.

— Поцелуй бабушке руку и иди. Дедушка принес новую модель самолета, чтобы вы с ним ее собрали.

Мама с трудом оторвала дрожащую руку от постели. Вся тыльная сторона была в синяках от капельниц.

Эмджей наклонился, врезался в кровать, так что мама содрогнулась, и ударился коленкой о кислородный баллон. Осторожно поцеловал бабушкину руку.

Когда он ушел, мама со вздохом откинулась на подушки.

— Не ребенок, а лосенок. Отдай ты его в балет или в гимнастику, — проговорила она так тихо, что Лени наклонилась, чтобы расслышать.

— Ладно, — ответила она. — Как ты себя чувствуешь?

— Устала я, доченька.

— Понятно.

— Я так устала, но… не могу тебя бросить. Не могу. Просто не сумею. Ты же для меня… ты знаешь. Я люблю тебя больше жизни.

— Одного поля ягоды, — прошептала Лени.

— Два сапога пара. — Мама зашлась кашлем. — Как подумаю, что ты останешься одна, без меня…

Лени наклонилась и поцеловала маму в лоб. Она знала, что сейчас сказать, что нужно маме. Каждая из них всегда чувствовала, когда другой необходима поддержка.

— Я выдержу, мама. Все равно ты будешь со мной.

— Всегда, — еле слышно прошептала мама, протянула дрожащую руку и погладила Лени по щеке. Кожа у мамы была холодная. Было видно, каких усилий ей стоил этот жест.

— Я тебя отпускаю, — прошептала Лени.