другое: А=В, потому что В=А («Я дерусь, потому что я дерусь», – в героической риторике Портоса). Впрочем, справедливости ради, следует отметить, что идеологические черты, та же тавтологическая логика, свойственны и другим формам культуры: религии, философии и даже мистике, поскольку, согласно гегельянской диалектике, любые крайние, базовые категории определяются друг через друга, ибо сущее есть сущее, Бог есть Бог, бытие есть бытие. Мы бы даже сказали, что речь здесь идет не столько о тавтологии как замыкании дискурса на себе, сколько о разрыве в дискурсе в пользу остановки мышления, когда речь идет о вещах, выходящих за его пределы.

Психоаналитик – это триггер, который вторгается в спайку и нарушает согласованную работу регистров. Кольца психики распадаются, и обнажается духовная бездна. Заглянув в нее, субъект видит собственную Тень и испытывает нуминозный ужас Angst. Пребывать в таком состоянии невыносимо: начинается невроз. Ненависть к Тени он проецирует на того, кто её извлек, то есть, – на экзорциста, на диагноста. Обыкновенный фашизм начинается с коллективной ненависти общества к психоаналитику: врачу, художнику, поэту, философу, – изгоняемому из этого общества. Диагност – это Трикстер, который пересекает недозволенную границу, именно он вспарывает тонкую грань межу внешним благополучием и внутренним безумием, нежностью и агрессией, сентиментальностью и насилием. Аналитик выворачивает наружу структуру личной и социальной психики, оголяя изнанку – то, о чем субъект не знает, но и знает одновременно, пугаясь собственных деструктивных и конструктивных возможностей.

Платон говорит о некой таинственной грани между явлениями, которая пребывает между ними, не являясь ни тем, ни другим, но представая совершенно особым образованием, соединяющим и разъединяющим то и другое одновременно, мир идей и мир вещей, архетип и символ. Сергей Николаевич Булгаков в качестве такой грани между божественным и человеческим миром выделяет Софию как женственную ипостась священной любви Творца к своему творению[212]. У Жака Лакана есть понятие «экстимное» для обозначения внутренней грани между тем, что уже не есть бессознательное, и тем, что еще не есть сознательное, между экстравертным и интровертным началами, обсессивной расколотой субъектностью «Я» и Другим[213]. Именно по этой тонкой «софийной» грани архетипа и символа движется психоаналитик, что еще раз доказывает родство критической теории и религиозной философии. Психоаналитику, как и священнику, належит, используя слово, проникнуть в темные бездны бессознательного, чтобы, преодолев все непристойные страсти, выйти к свету, к наиболее высокому и духовному в человеке, заложенному на уровне архетипа самости. В кинотексте Д. Линча встречается интересная метафора для обозначения экстимного, приграничного, сакрального – Человек-Загадка как воплощение внутреннего голоса совести, результата субъективации внешнего Закона.

Трикстер пребывает на грани миров, одновременно внутри и снаружи субъекта, в сознании и в бессознательном, на стыке сакрального и профанного. Разве можно любить того, кто меняет успокоительные таблетки дипломатии на гнойную хирургию усекновения темного Логоса? Ненависть больного к врачу является иррациональной, метафизической, непримиримой, ибо апеллирует к опыту смерти. Особенно трудно приходится Трикстеру в ситуации, когда он сталкивается не с закрытой раной симптома, а с открытой раной фантазма: оправдание зла желанием его совершать вопреки морали, в отличие от невежества, превращает фигуру доктора в клоуна, ибо зачем говорить о том, что «и так все знают»? В известном психоаналитическом анекдоте король оказывается «не просто голым, но голым под платьем»: в роли платья выступает перекодировка Воображаемого, в которое превратилась саму себя играющая действительность травмы. Триггер в таком случае «не открывает глаз»: люди ведают, что творят, им просто так нравится. Он уподобляется ницшеанском герою, ищущему Бога среди бела дня со свечой, в ситуации, когда «Бог умер», мы его умертвили[214], значит, не позволено ничего. Возможен ли более оптимистичный вариант выхода из сложившейся ситуации?

У нас есть христологический и одновременно психоаналитический ответ на этот вопрос, когда мы говорим о кенозисе. В богословии им называют Божественное самоуничижение Христа через Его вочеловечение вплоть до вольного принятия им страдания и смерти на кресте: «Уничижил Себя Самого, приняв образ раба» [Фил. 2:7]. В психоанализе кенозисом называется процесс восстановления целостности субъектности из нулевой точки – абсолютной пустоты экзистенциального разрыва, абсурда, вакуума в структуре – восстановления без опоры на внешние авторитеты и означающие, в ситуации «мертвого Отца». «Отец, зачем Ты меня оставил?» – этот момент видимой, кажущейся беззащитности Сына является вехой на пути самостоятельного перерождения каждого человека. В состоянии вакуума человек сталкивается с пропастью собственного бессознательного. Он не может избежать этой участи: онтологическое одиночество является предпосылкой подвига возвращения Сына к Отцу на уровне человека и Воскресения на уровне Бога.

Здесь мы подходим к существенному отличию между сексуальным и этическим психоанализом в понимании природы человека. Подобно богословию, этический психоанализ не полагает бессознательное (Реальное) исключительно биологическим и витальным, наделяя его нуминозными, метафизическими, этическими и сакральными свойствами. Это – не только фрейдовские Эрос и Танатос, не только либидо и даже не Пустота, как в негативной онтологии лаканизма. Ален Бадью утверждает, что сквозь Реальное проступает истина, в чем-то подобная архетипу самости у Юнга, но, в отличие от юнгианства, она не воплощаема через образ[215]. В состоянии пребывания в истине, в стоянии в просвете бытия, если говорить языком позитивной онтологии Хайдеггера, обнаруживающей сходство с богословием и этическим психоанализом, человек теряет дар речи: дискурс не в состоянии передать истинное событие. Именно в нём заложена тайна личности как субъекта духа, Реального, подлинного.

Идеология и ценности в таком случае не являются чисто внешней силой, в которую погружается человек вследствие объективации, а является неотъемлемым субъективным свойством его внутренней природы. Истина не может окончательно номинироваться и семиотизироваться: она – до-языковая и до-вербальная, прорывающаяся наружу в детском лепете («ляля-языке», la-language), как пишет Рената Салецл[216]. Сбой означающих передает образ ночного шоссе Линча, где автомобиль едет задом наперед. В мифе о пещере Платона тот, кто увидел солнце, был настолько поражен, что не смог толком объяснить своим сожителям, что же он увидел, за что и был провозглашен юродивым: познавший истину кажется заикающимся и несущим бред безумцем обывательскому массовому сознанию. В богословии объемлющее (Бог) не может стать до конца объемлемым, выраженным, объективированным, высказанным. Зеркало твари отражает Творца, но не вмещает в себе всей полноты отражённого: на этом строится концепция Софии как Боговоплощения в русской религиозной философии.

Истина пребывает вне языка, речи и потока означающих, вне темпоральности. Она выпадает из времени, потому что всё в ней – одновременно, синхронично, мгновенно, вечно. Вместе с тем истина опережает текущее время именно за счет свой вне-находимости: в её топосе прошлое рождается в будущем за счет реставрации