отсутствия выбора. Отсутствие выбора – это тоже выбор, но выбор – иллюзорный: между единственным вариантом действий и отсутствующим. В данном случае «единственностью» провозглашается сам либерализм, не имеющий якобы альтернативы, не одолеваемый никакими способами сопротивления. Нас просто ставят перед бытием, лишенным надежды, внушая мысль о безвыходности. Оставиться в замкнутом круге чистой негативности, тем не менее, не преставляется возможным.

То есть, говорить о либерализме всё-таки надо, вопрос только – как о нём говорить? Деконструкция зла путем проговаривания, безусловно, имеет просветительский и психотерапевтический эффект, отнимая у зла его паству в виде обольщенных адептов неолиберальной агрессии в маске свободы и невинности. С другой стороны, любое критическое обсуждение зла, любой, даже самый радикальный, разоблачительный дискурс про зло, вводя его в процесс говорения, легитимирует и, далее, рекламирует его. Если мы что-то обсуждаем, мы делаем его «в принципе» допустимым. Обсуждение приводит к допусканию, а допускание – к поощрению. В это состоит трагедия толерантности: от вежливой терпимости к чему-либо мы движемся, путем негативной диалектики, к избирательности и предпочтительности по отношению к предмету нашей бесконечной терпимости.

Наш личный педагогический и политический публичный опыт критики глобализма на Украине свидетельствует: лекционное обсуждение либеральных манипуляций с нацизмом воспринималось публикой не только как критика либерализма, но и как опосредованное руководство к действию. Любая глубокая объективная критика оппонентом может восприниматься в качестве добротной методической рекомендации, ведь критика раскрывает механизмы функционирования тех или иных деструктивных феноменов, увеличивая число либералов. Обратный ход – умалчивание союза либералов с нацистами – постепенно вообще привело к фашизации даже тех личностей, которые изначально были антифашистами. Проговаривание травмы явилось обратной стороной умалчивания травмы. И причиной подобных неудач проговаривания, является природа самого дискурса критики. Дискурс критики замыкается сам на себя, не предоставляя альтернативного выбора. Разыгрываются не позиции оппонентов, а интерпретации одной позиции в рамках избранной парадигмы. Мы оказываемся в плену у собственной эписистемы. Будучи порождением риторики отличия, дискурс, несмотря на всю свою полифонию, уничтожает это отличие. Яркий пример трансформации отличия в тождество, критики в апологетику: в середине XX века безусловно талантливый советский ученый, марксист, Эдуард Саркисович Маркарян пропагандировал культурную антропологию Лесли Уайта в дискурсе именно «критики» буржуазных теорий культуры[208]: в результате в России родилась культурология как идеология буржуазного, глобального, мира на постсовестком пространстве, изначально защищающая неолиберальные постмодерные смыслы в феноменологической, мнимо нейтральной подаче.

Значит, следует переходить к новым формам дискурса о либерализме. Наиболее радикальным и методологически насыщенным междисциплинарным инструментом критики современного глобального либерального мира до сих пор, при всех его дискредитациях, справедливых и несправедливых, является психоанализ. В двадцать первом веке психоанализ давно уже отличается от фрейдистского пансексуализма, юнгианства и даже от социальной психологии фрейдомарксизма. Современный психоанализ формируется на стыке философии, культурологии, социологии, политологии, этики, эстетики, семиотики и теории медиа, он вбирает в себя структурализм и постструктурализм, антиглобализм, критическую теорию, философию постмодерна и неомодерна. Говоря на языке искусства, в частности, искусства кино, и на языке экранной культуры, психоанализ посредством эстетической метафорики (о ее убедительности мы сейчас не спорим, зная, что это – вопрос дискусионный) решает проблемы этики, психики, экономики, медиа, политики, экранной культуры. Кино в психоанализе становится инструментом раскрытия личных и общественных фантазмов. Экранная культура становится воплощением не только визионерства, но и символического порядка идеологии в целом. Благодаря своей объемной междисциплинарности и привлекательной даже для обывателя образности терминологии психоанализ стал популярной «медициной больного общества», а фигура психоаналитика нынче сопоставима с фигурой хирурга, делающего надрез или прокол в идеологически ангажированном сознании «пациента». «Добро пожаловать в пустыню Реального», – безжалостно говорит хирург, травмируя своего слушателя, не желающего «расшиваться»[209]. И это до сих пор работает.

Особенно эффективен психоанализ в ситуации свойственного для неолиберальной цензуры не-сокрытия событий – постмодерного симулятивного гиперреализма. Информационная прозрачность предполагает, что на экране демонстрируется легитимная эстетизированная катастрофа – кровавое реалити-шоу истории. Правда в условиях постправды не важна. Никто ничего не прячет и не намерен прятать. Мы уже говорили о теоретических опасностях трангрессии, продолжим теперь разговор в практическом ключе. Власть улыбается циничной улыбкой и приоткрывает свои грязные тайны с юмором, подобно героине Шерон Стоун из «Основного инстинкта». Классическое просвещение теряет силу, ибо все всё знают, но поступают так, как поступают, исходя из своих фантазмов. Сентиментальное насилие – это трансгрессивное насилие, которое не скрывает себя, но идеологически оправдывается плаксивой «толерантностью». Ужас «обыкновенного фашизма» состоит не в невежестве населения относительно фашизма, а в молчаливом согласии с ним большинства, в массовом приспособленчестве, которое удваивает наши экзистенциальную вину и ответственность. Обывателю известно о преступлениях фашистов, но он предпочитает молчать о них, занимаясь самоцензурой, чтобы не потерять личный комфорт. Более того: обыкновенный фашизм начинается с мещанского потакания злу, исходя из прагматических соображений выгоды, а завершается наслаждением злом, исходя из метафизического желания смерти. Фантазм смерти накладывается на потребительский фантазм по законам взаимно пересекающихся симптомов (знакам, признакам, означающим).

Как мы знаем, в двадцать первом веке попытка исследовательницы Ханны Арендт представить нацистского преступника Эйхмана жертвой государства приводит к полной безнаказанности нацизма в виде культа всеобщей жертвы[210]. Не просто преступник становится жертвой: жертва стигматизируется как преступник. Массовое убийство в одесском Доме профсоюзов 2 мая 2014 года с самого начала демонстрировалось в украинской медиа-сфере: СМИ показывали убитых людей, но их тут же объявили «террористами», несмотря на провозглашенную цветной революцией «ценность мирного протеста», которая «срабатывала» относительно «своих». Был задействован банальный двойной код, свойственный для глобалистического деления людей на «хороших других», выгодных рынку, и «плохих других», не выгодных рынку. Смерть «невыгодных» – предмет особого наслаждения. Когда в студии журналиста Савика Шустера зло доносит весть об убитых, раздаются аплодисменты как высшее проявление эстетизации и легитимации катастрофы в обыкновенном фашизме. Этика и гносеология не в состоянии ответить на эти аплодисменты. Они бессильны перед наивной циничностью ничем не прикрытого зла. Откровенное зло не преодолевается просвещением и проповедью. Оно ухмыляется им в лицо, не скрывая себя, размножаясь в медиа-вирусах и мемах. Мифический богатырь традиционного общества размахивает мечом директивного запрета против роя информационных пчел.

Эффективным средством сопротивления эффектам банальности зла, прозрачности зла, ползучести зла в сети является современный этический и социально-политический психоанализ. Он создает мощнейший дискурс критики манипулятивный механизмов неолиберального постмодерна. Но и здесь кроется постмодерная ловушка. Критикуя постмодерн, психоанализ перетекает от структурализма к постструктурализму, от Лакана Реального к Лакану Символического, и становится частью постмодерна. Последний, трактуя лаканизм, практически не говорит о предельном объекте-вещи, боясь перейти с медийного зяыка на тео-он-толоигческий. Онтология была бы нарушением правил игры дискурса «про».