– не расколот. Он – крепко (и некрепко) сшит. Этот герой – всегда «не весь». Он говорит не от своего имени, а от имени дискурса, с которым он идентифицировался. Периодически свет в ценностной комнате героя «мигает». Человек с кастрированной самостью всегда несет бытийную нехватку: он лишил себя совести и сущности, памяти и целостности, – каким еще ему быть? Право на поступок и право на воздержание от поступка утрачены, но навсегда ли? Способен ли такой герой к перепрошивке своей личности, то есть, к расшивке и сшивании заново, в соответствии со своими подлинными устремлениями, ведь мы уже говорили о том, что пребывать в имманентной пустоте – невыносимо?

«Перечеркнутый» субъект Лакана (субъект S) – человек эстетический. Он живет в постоянном режиме принудительного переживания. Наслаждением он пытается заменить сущность, поэтому он ищет ложные источники вдохновения, в состав которых входит (порой – преимущественно) смерть, но это не приносит ему удовлетворения. Такой герой – экзистенциален, но не счастлив. Герой Лакана ошибочно полагает, что достигнет инсайта и получит катарсис, если устроит себе некий перформативный «жизненный стиль» в виде пёстрого ассортимента «вдохновительных» вещей и символов: по его мнению, перформативный дискурс, аффектная жизнь напоказ, принесут ему долгожданное облегчение и реализацию индивидуальности. Но этого не происходит. Имидж никогда не заменит самости. Символический статус никогда не заменит подлинности. В этом состоит внутреннее несчастье всех «креаторов» и «креаклов», которые лишены не столько права быть по-толстовски «счастливыми одинаково» (эту возможность глобальный рынок представляет в виде унифицирующего welfare), сколько права быть «несчастными по-своему», потому что, при всей степени кажущегося многообразия в мультикультурализме, неолиберальный постмодерн – внутренне однороден.

Сшитый субъект испытывает невыносимое отчуждение: легкость бытия становится тяжестью, симулякр красивой жизни раскалывается изнутри от давления бессознательного. Отстранившись от собственной природы и не ощущая самотождественности, субъект Лакана компенсирует утраченную гармонию экранными образами, компенсирующими ему онтологическую «дыру». Такому герою особенно необходимо искусство, причем, больше всего – современное искусство, на его пути от шока к китчу, от катастрофы к юмору, от смерти к развлечению. Поэтому он периодически повторяет различные акты социализации, входя через языковые практики в культуру и обретая новые и новые имена от дискурса. Героям Лакана важны пристежки: статуса, роли, награды, должности, санкции, репутация и т. д. Коллективный Запад склонен создавать шизоидных персонажей из жителей стран, которых он считает аборигенами своих колоний, побуждая «варваров» обуздывать самих себя при помощи культурной антропологии и политики.

Общение сшитого человека – это всегда экстаз коммуникации с огромным множеством ситуативных партнеров. Каждый из его коммуникантов наделяется воображаемой идентичностью, которая не имеет трещин и зазоров. Такая «гладкая» идентичность является непроницаемой. Реальное сквозь неё не просвечивает: сшитому человеку не нужны живые люди, ему нужны вымышленные «друзья» и «враги» для компенсации своих нехваток. Идеальных и демонических двойников становится так много, что они вступают в конфликт между собой в сознании сшитого человека, предъявляя к нему несовместимые требования, оказывая ему противоположные советы. На этом строится «глобальное село» сплетен в Интернете.

Конфликт между «зеркалами» вызывает у сшитого человека трещины: его спайки начинают мигать, и их постоянно необходимо обновлять. Конфликт может осуществляться на самых разных уровнях: на уровне Реального, на уровне Воображаемого, на уровне Символического. Так, конфликтовать могут различные «зеркала» в сознании сшитого человека, его различные воображаемые «Я» с другими воображаемыми «Я»; кроме того, субъектность, экзистенция, бессознательное (Реальное) такого человека, как на уровне онтологии самости, так и на уровне оптических инстинктов, может противоречить смыслам культуры, Символическому. Сшитое повседневными рациональными нормами, такое «Я» – вечно неудовлетворённо: оно стремится то к трансценденции, то к имманенции, то к трагедии, то к комедии, то к варварству, то к гениальности, то к безумию, то к полоумию. На языке семиотики Юрия Лотмана «сшитый» человек занимает срединное рационализирующее место «умного» между «дураком» и «сумасшедшим». Диссонанс между высшими трансцендентальными мотивами сшитого человека и повседневными культурно-цивилизационными нормами его существования составляет высший конфликт – трагедию творчества у Бердяева. Диссонанс между низшими мотивами сшитого человека и нормами культуры образует низший конфликт – неудовлетворённость культурой у Фрейда.

Воображаемая идентичность сшитого человека постоянно колеблется, и ему приходится удерживать её в целостности при помощи трех состояний: незнания, привязанности и ненависти. Ненависть соединяет бессознательное с воображаемым сценарием Тени. Привязанность знаменует переход от воображаемого сценария к идеологии, в которую «влюбляются с первого взгляда». Невежество прокладывает себе дорогу напрямую между бессознательным и идеологией, поскольку минует рефлексию. Все эти три состояния в традиционных религиозно-философских традициях Востока образую «карму» – груз зависимостей, препятствующий освобождению. Недаром Лакан увлекался буддизмом. Обе эписистемы – и лаканизм, и буддизм – дают негативную программу бытия человека в тисках структуры – программу, которая явно требует расшивки (освобождения, выхода, нирваны), но не дает позитивной стратегии перестройки личности в сторону реставрации целостности субъектности в единстве с Богом.

Источником несчастья «сшитого» человека является то, что он боится своего бессознательного, боится своего Реального. Видимо, этот страх продиктован тем, что психоанализ, отринув религию, внушил человеку, что Реальное его состоит исключительно из примордиальных монстров и чудовищ. Но, помимо темного Логоса, в бессознательном содержится любовь, которая является свободой и не сводится к очарованию означающим Другого. Но такая любовь – божественна и мистична, она не может быть объективирована в дискурсе. Непознаваемость любви отягощает шизоидного субъекта дополнительными страданиями: лишенный линейного нарратива, он синхронизирует две истории своей жизни: реальную и воображаемую, сновидение и явь, действительность и бред[203]. Причем, обе фабулы являются для него одинаково катастрофическими: он видит кошмарный сон, чтобы проснуться и снова очутиться в кошмаре. Стихийно-ассоциативные потоки кадров Линча демонстрируют нам сбои в дискурсе такого человека, его оговорки и замыкания, приступы агрессии и другие болезненные симптомы. Исследующий эти симптомы психоаналитик, в роли которого выступает любой философ, художник, поэт, режиссер, выполняет роль Трикстера, расшивая гнойные раны успокоительной дипломатии хирургическим ножом иронии. Сократ всегда навлекает ненависть афинян.

«Сшитый человек», непрерывно ища идеалы, время от времени в буквальном смысле слова смотрит кино. Кино для него – это способ забыться, отвлечься, вытеснить. Там, на экране, погружаясь в фильмическое состояние, он идентифицируется с разными двойниками и заместителями, повторяя стадию зеркала снова и снова. Сидя в кресле перед экраном, он раздваивается на эмпирическую тленность тела (как сказал Владимир Библер, «дикую плоть»[204]) и возвышенного субъекта идеологии, который интерпеллируется в баннер, в экран, в визионерское наблюдение. Его тело – глубоко травмированное, неуклюжее, громоздкое – оказывается лишней и слишком тяжелой по весу вещью. Вещь ещё таит в себе секреты самости, у возвышенного субъекта она кастрируется. Тело