– Привет! – Шпагин протянул руку. – Ты слышал?

– Что собирается приехать Николай Иванович?

– Ну да! А зачем, знаешь?

– Понятия не имею! Наверное, будут поставлены новые задачи…

– Да перестань ты. Я слышал, что Ягоду того… – старший майор сделал характерный жест рукой, будто секретаршу шлепнул по заднице.

– Да перестань ты распускать сплетни, Артем Иванович, – поморщился Выезжалов, а про себя подумал: «Вот дурак, теперь я просто обязан пересказать это Генриху или первому заму, а то, если что, Артем же и перевернет все с ног на голову…»

– Чего гадать-то? Пойдем на совещание и все узнаем. Чего нам бояться? Мы честно служили партии и народу.

Шпагин пожал плечами и ушел, а Аристарх Сидорович быстро перелистал в памяти основные этапы своего служения партии и народу. Сначала была борьба с бандитами и прочей сволочью в Ростове, потом учеба в Москве. И опять борьба со всякой нечистью, только в столице, потом перевод в центральный аппарат… Конечно, многое никогда не внесешь в мемуары. Да, он принимал участие в допросах с пристрастием, да, он писал заключение на применение высшей меры, приходилось и лично исполнять решения коллегии – так проверяются на верность долгу все сотрудники госбезопасности… Но так было надо. Не он же придумал все, не он завел эту дьявольскую машину. Он был в ней лишь винтиком, ну, может быть, потом шестеренкой… Люди совсем другого уровня вставляли в механизм ключик и заводили пружину, которая крутила все шестеренки… И он мог только крутиться…

Выезжалов еще раз взглянул на часы, вновь застегнул пуговицу удушающего воротника и решительно направился в малый актовый зал…

* * *

Вернувшись домой, он сжег в ванне несколько документов, выпил полстакана водки, потом лег в постель, разбудил уютно посапывающую Татьяну, накрылся с головой одеялом.

– Ягоду сняли! Говорят, сам Сталин телеграмму прислал! – прошептал он в маленькое ушко теплой, до конца не проснувшейся жене. – Назначили наркомом связи! А вместо него пришел Ежов Николай Иванович – маленький такой… Только когда он выступал перед нами, то сказал, что Политбюро недовольно органами, что ОГПУ на четыре года затянуло разоблачение троцкистско-зиновьевского блока… Значит, это не простая замена… Ты слышишь, что я тебе говорю, или опять заснула?

– Слы-ы-шу, – тихо ответила жена.

– Могут возникнуть осложнения… Может, в Ростов пока уедешь с детьми?

– Зачем в Ростов? – встрепенулась Татьяна. Последняя фраза встревожила ее гораздо больше, чем первая. Теперь она проснулась окончательно. – Я никуда не поеду! Что я буду там без тебя делать?

– Ладно, давай спать, – тяжело вздохнул Аристарх. Но сон долго не приходил. В возбужденном мозгу крутились тяжелые мысли. Близость к попавшему в опалу руководителю могла выйти ему боком…

Татьяна заснула быстро, безмятежным сном. От нее исходило домашнее тепло и спокойствие, которые, в совокупности, создавали атмосферу семейного уюта. Раньше он никогда не обращал внимания на такие мелочи. Ну, сопит баба и сопит…

На службе никаких изменений не происходило, работа шла, как обычно. Сменивший Ягоду Николай Иванович Ежов вникал в курс дела, присматривался к сотрудникам и никаких резких движений пока не делал. Оставалось только ждать, что будет дальше. И это было мучительно тяжело. Руководители Управления почти перестали общаться друг с другом. Подчиненные нервничали и старались лишний раз не попадаться на глаза. Только латыш Мятте ходил, как ни в чем не бывало, заводил разговоры с коллегами, начинал рассказывать анекдоты, а когда слушатели разбегались, смеялся. Очевидно, он был уверен, что уж кого-кого, а его изменения в руководстве не затронут никоим образом.

Вечером Аристарха встречал вопросительный взгляд Татьяны. Теперь она не ложилась до его возвращения и сама, вместо Евдокии, подавала мужу ужин.

– Как дела, Старх? – интересовалась она.

– Дела у прокурора, у нас – делишки, – мрачно шутил он, не чувствуя вкуса котлет или голубцов. – А у тебя?

И жена начинала рассказывать, постепенно успокаиваясь, да и он от ее скороговорки почему-то расслаблялся и всей душой ощущал, какое благо иметь нормальную семью. Почему-то раньше эти мысли не приходили ему в голову.

Как-то раз Татьяна встретила его в прихожей. Она находилась в возбужденном состоянии и, бросившись ему на шею, сразу выпалила:

– Представляешь, Старх, в редакцию сегодня приходили товарищи из органов… Они арестовали нашего ответственного секретаря, Круглова! Помнишь, я тебе рассказывала, что он, как мне казалось, придирается?

– Помню! Так тебе казалось или он действительно придирался?

– Ну, как тебе сказать?! Это же редакция, творческий коллектив… Мы все болезненно реагируем на замечания. А он был мужик хороший, но немного зануда. А сегодня все так расстроились, мы с Катькой даже плакали. Старх, скажи, ты не можешь узнать, за что его взяли, и сделать что-нибудь для него?

Аристарх пришел в ярость, да такую, что даже покрылся красными пятнами.

– Ты когда-нибудь научишься отвечать за свои слова? – заорал он, отдирая ее руки от своей шеи. – Что я должен теперь узнать, что должен сделать?! Я уже сделал все, что мог…

Татьяна отступила на шаг и замерла в оцепенении, губы ее беззвучно шевелились, будто не могли выговорить то, что хотели. Наконец, это удалось.

– Так это, значит, ты…

– Нет, это ты! Только моими руками! Вы все делаете свои делишки нашими руками! Пишете доносы, заявления, стучите на соседа, родственника, сослуживца… И остаетесь хорошими! А мы оказываемся плохими!

Аристарх был вне себя. Оттолкнув жену с дороги, он прошел в комнату и, отказавшись от ужина, лег спать в гостиной, на диване, уткнувшись лицом в блестящую дерматиновую спинку.

– Предательство всегда хочется свалить на кого-то другого, это закон жизни, – послышался сзади знакомый и одновременно незнакомый голос. – И людишкам это удается! Предатели и палачи больше всего ненавидят предаваемых и казнимых людей – так им гораздо проще оправдывать свои действия… Доносчики получали от инквизиции индульгенции и спали спокойно, когда их родственников или соседей сжигали на кострах…

Что за черт! Он резко обернулся и сел. Посередине комнаты стояла Татьяна – бледная, напряженная, с распущенными, взлохмаченными волосами, в распахнутом халате, под которым проглядывало голое тело.

– И получается, что палачи невинны, а виноваты их жертвы, – сказала жена.

То есть, фраза прозвучала из ее уст, но в знакомый голос были вплетены совершенно чужие, металлические нотки – так вплетают проволоку в нагайку, и удар становится совсем другим – безжалостным и рассекающим плоть до кости. Татьяна не могла говорить того, что произносила: она никогда не увлекалась философскими изысканиями, не употребляла таких сложных оборотов, да и вряд ли знала слово «индульгенция», которым широко пользовались в ОГПУ: «Партбилет и высокая должность – не индульгенция от ответственности!»