– Что же, Джон. Охотничью луну мы получили. Ты готов?

– Да.

– Отлично! Можешь поехать в Кингстон на завод? Я тебя буду ждать. Ты знаешь, где это?

Джон ответил утвердительно. Он несколько раз забирал оттуда самолеты. Они прикинули, сколько времени ему понадобится, чтобы добраться туда, и Фрэнсис повесил трубку. А Джон еще несколько секунд слушал гудки отбоя.

– Кто звонил? – спросила его мать, когда он вернулся в гостиную.

– Фрэнсис, – ответил Джон, останавливаясь у рояля. Он заметил выражение тревоги, мелькнувшее на ее лице и тут же исчезнувшее.

– О том, о чем ты мне говорил?

– Да.

Она посмотрела ему в глаза и увидела в них то, чего не видела уже долгие годы.

– Я должен ехать.

– Да, Джон. Я знаю. – Тут она отвела взгляд, словно подбирая нитку нужного оттенка для своей вышивки.

– Я вернусь еще до утра, не тревожься.

Она кивнула и начала вдевать нитку в иголку.

Он хотел подойти к ней – она вдруг показалась ему такой старенькой в уголке дивана возле камина, – но было в ней что-то неприкасаемое, тайная, тяжко завоеванная святая святых, куда ему не было доступа. Он решил просто уйти и был уже у двери, когда она его окликнула:

– Джон! – Он обернулся. – Побереги себя, родной!

И пока он выводил машину на залитую лунным светом дорогу, перед его глазами упрямо маячило последнее, что он увидел: ее прелестное склонившееся над пяльцами лицо с морщинкой боли между бровями – боли, которую причинил он.

* * *

– Где папа?

Энн, когда она вошла в гостиную, показалось, что у бабушки расстроенный вид, но та ответила совсем спокойно:

– Поехал повидать дядю Фрэнсиса. У них встреча в Лондоне.

– Разве? – Энн знала твердо, что услышала про эту встречу в первый раз, но ничего не добавила. Еще одно доказательство, что она живет среди тех, кто ее любит, но все время что-то от нее скрывает. Она села на место отца и взяла газету, которую он положил. Бабушка по ту сторону камина продолжала вышивать.

Энн пролистала две-три страницы, прочла половину статьи, подтверждавшей слова Кита о том, что война кончится через несколько месяцев, и уронила газету на подушку.

– У дяди Вэла есть родственница Флер Монт?

Спросить оказалось легче, чем думать о том, чтобы спросить. Бабушка сделала несколько стежков, прежде чем ответить.

– Да.

– Тетя Холли тоже с ней в родстве? И папа?

– Да. В очень дальнем. Энн, милая, почему ты спрашиваешь?

– Потому что тетя Холли не захотела мне ничего сказать.

– А почему ты спросила ее?

– Потому что во время крикетного матча дядя Вэл узнал… – тут она чуть было не допустила оплошность, – игрока Мастонбери. А дядя Фрэнсис, было ясно, знает его мать.

До этого момента манера держаться и тон ее бабушки не менялись. Теперь она снова подняла голову от рукоделия.

– И ты сделала вывод, что мы все в родстве?

Девушка с трудом выдерживала этот упорный немигающий взгляд. Он был непроницаем, пассивность делала его неприступным. Но она должна, должна сломить это сопротивление!

– Нет. Мне сказал Кит, – ответила она.

Энн слышала, что от внезапного потрясения люди бледнеют. А теперь увидела своими глазами. Бабушка не шевельнулась, не вздрогнула, ее лицо осталось спокойным. Но в эту секунду оно стало белым как мел.

– В чем дело? – вскричала девушка. – Почему вы их не любите? Почему никто не хочет объяснить мне?

– Если бы ты сказала, зачем тебе это знать, возможно, тебе было бы легче получить ответ. Скрытность часто наталкивается на скрытность.

Энн почувствовала, что щеки у нее вспыхнули от горького бессилия, но она продолжала смотреть в темные глаза напротив себя, темные глаза на белом-белом лице. Она попыталась вдохнуть, но напряжение оказалось слишком велико. И вдох превратился в отрывистые всхлипы.

– Потому что мы помолвлены, вот почему! Кит Монт и я… мы… мы поженимся!

* * *

Джон вел машину, и надежда в нем боролась с опасениями. Наконец-то ему предстоит дело – настоящее дело! Все годы потерянных возможностей и самоупреков словно растворились в ночном воздухе. Шоссе, похожее в лунном свете на фотонегатив, убегало вперед четкой лентой. Карта была ему не нужна – хотя в лунном свете он вполне мог бы справляться с ней. Не смущало его и отсутствие дорожных указателей. Вот то, для чего он предназначен. Фрэнсис говорил, что на него возлагается миссия, и Джон чувствовал, что так оно и есть. В чем бы она ни заключалась (он полагал, что ему придется лететь во Францию с тайным поручением), он все-таки сделает что-то в этой чертовой войне – что-то нужное!

Он уже почти добрался до Ричмонда, когда сообразил, что выбрал кружной путь в Кингстон. Застарелая привычка, подумал он. Ведь Робин-Хилл совсем рядом! Тут завыли сирены. Вопль злого духа, бродящего в ночи. По небу на востоке заметались прожекторные лучи. В Ричмонд-парке зарявкали зенитки, и в такт им завыли местные собаки.

Джон поехал быстрее. До завода оставалось всего несколько миль. И ничто не помешает ему добраться туда – даже воздушный налет, который, возможно, был нацелен именно на него. «Форсайт всегда прорвется!» – сказал он себе и мрачно улыбнулся, наклоняясь вперед.

Внезапно он различил странный звук, гораздо более высокий, чем рявканье зениток, – визгливый приближающийся вой. Он наклонился еще больше и взглянул вверх сквозь ветровое стекло. Там скрещивались прожекторные лучи, вспыхивали разрывы снарядов. Оставалось только ехать дальше. Он даже не заметил, что вой оборвался, и в его уши ударил треск, словно разорвали пополам квадратную милю коленкора.

Звуковая волна ударила в него, заставила развернуться поперек шоссе; но, кроме него, других идиотов за рулем не нашлось, и на него никто не налетел. Джон все еще поздравлял себя с благополучным исходом, когда все кругом стало ослепительно белым, словно у самого его лица включили лампу-вспышку. Шоссе перед ним вздыбилось. Он резко свернул к обочине, но падающее дерево опередило его… Удар он ощутил лишь смутно, как когда ударяешь онемевшим кулаком – один раз он это испытал еще совсем малышом… Затем вернулась темнота, но какая-то иная, наползающая на все… заливающая ему глаза… голову…

Глава 8

Голос в ночи

Все выздоравливающие летчики вернулись в дом, когда дали отбой. Все были целы и невредимы. «Еще парочка «Фау-два», решили все, взорвалась где-то между Робин-Хиллом и Ричмондом. По выражению мистера Эдди, швейцара и мастера на все руки (клаустрофобия мешала ему спускаться в бомбоубежище), «это было почище всякого фейерверка». Не прошло и часа, как в доме воцарились обычные ночные тишина и порядок.