Еще одно совещание в коридоре. Траскотт объяснил, что этого следовало ожидать, но никаких мер не принял: они и так делают все возможное. Флер слушала его в эмоциональном оцепенении, внешне придававшем ей спокойствие, пока внутри у нее все разрывалось на части. Ей хотелось встряхнуть этого человека так, чтобы он забыл свою профессиональную неумолимость, хотелось выместить на нем ярость беспомощности, принудить его сделать хоть что-нибудь. Но ее холодный ум совладал с этим порывом, и она просто попросила врача еще раз изложить его соображения для большей ясности. Кастелянша прервала их разговор, сообщив, что звонит сэр Майкл и спрашивает, когда она поедет домой. Имя мужа прозвучало в ушах Флер, как незнакомое – из какого-то иного мира, и ей потребовалась вся сила воли, чтобы ответить.

– Скажите ему, что домой я не вернусь… – И она почувствовала, что ее слова имеют другой смысл, открыть который она не может никому.

Кастелянша удалилась по коридору на бесшумных подошвах, и Траскотт кончил излагать свое мнение – все так же невозмутимо и с безнадежной логичностью. Изнывая от отчаяния, которого не могла выдать, пытаясь уцепиться хоть за какую-то соломинку, Флер спросила, каковы его шансы. И сразу пожалела о своем вопросе. «Пятьдесят на пятьдесят», – было ей сказано. И тут же последовало зловещее уточнение: «Но скорее заметно меньше».

* * *

«Флер остается с тяжелораненым», – услышал Майкл слова кастелянши. Он поблагодарил ее и положил трубку. Но еще не успел пожалеть себя в новой роли благотворительного вдовца, хотя соблазн был велик, как телефон снова зазвонил.

– Майкл, это вы?

Он подтвердил, хотя и не понял, кому.

– Чудесно! Ну, замечательно! Я только хочу поблагодарить вас.

– Не за что, – ответил Майкл в надежде, что и правда не за что. Кто звонит? Вежливость мешала спросить прямо, а голос продолжал трещать ему в ухо:

– Я знала, мы найдем ее! И мы нашли. Но без вашей помощи в самом начале нам бы это вряд ли удалось! Майкл, вы сущий ангел!

В последнем он сильно сомневался, зато голос вызвал зримый образ: сумочка… подбородок… Джун Форсайт! В первые дни войны она пригрела художника-эмигранта, чья дочь куда-то пропала, вспомнил он и справился о подробностях в картотеке бесплодных попыток, хранившейся у него в мозгу. Эта миниатюрная решительная старушка явно заключила сделку со святым Иудой!

– Прошу вас, передайте Джулиусу, что я очень рад за него. Так, значит, она все-таки жила в моем избирательном округе?

– Нет, мы разыскали ее в Бристоле, она подрабатывала в доках. Бедная девочка только так могла заработать себе на жизнь!

Смысл ее слов дошел до Майкла только секунду спустя.

– А! Так-так. Она воссоединилась с отцом?

– Пока нет. Она должна приехать завтра. Я сказала Джулиусу, что она может пожить у меня, пока мы не найдем им собственное жилье, пока они вновь не узнают друг друга. А тогда она сможет помогать мне в галерее. Она очень милая, и ей всего семнадцать.

Голос старушки сохранял всю прежнюю страстность, и Майкл подумал, что это отголосок ее внутренней силы, определяющей ее устремления и поступки. Во всех знакомых ему Форсайтах крылась та же сила.

– Ну, я очень рад, что все устроилось.

– Благодаря вам! Так всего хорошего!

Чувствуя себя чуть менее пустышкой, чем ему казалось до этого разговора, Майкл надел шляпу, пальто и отправился по холодным улицам к себе в клуб.

* * *

Несправедливо! Вот к какому выводу пришел Джон. Или ему только показалось? Трудно было что-то уяснить, когда так жарко и все болит. Несправедливо, что они разлучают его с Флер, когда он ее так любит. Флер! Если они воображают, что два месяца в Испании изменят его чувства к ней, то сильно ошибаются. Он написал для нее стихи. Словно бы при свете луны, так, что еле различал ручку, а слова ложились на бумагу серебряными чернилами. Они куда-то пропали. Если бы только удалось их вспомнить!.. Будь Флер здесь, он бы ей их прочел. «В сонном испанском городе… Голос говорит…» Что?.. Что дальше? «Удрученный…» Нет. Не то. «Удрученный» не подходит. «Истерзанный»? Да, как будто… «Истерзанный» лучше, но не то, не то. «Обездоленный»! Да, да! Если он сейчас умрет, они до смертного часа будут жалеть, что обездолили его, отняли Флер! Если бы увидеть ее еще хотя бы раз! Но как темно… и больше это не имеет значения… ничто никакого значения не имеет…

Внезапно Джону почудилось, что с ним говорит ангел, читает ему его стихи – строку за строкой…

Флер приняла решение. Самое простое. Раз сделать больше ничего нельзя, она усилием собственной воли заставит Джона жить. Что привело ее сюда, в этот роковой дом, в этот решающий момент? Что, как не ее воля? Джон уже лежал бы мертвый, на носилках «скорой помощи», если бы не обстоятельства, созданные силой ее воли. Теперь она все поняла. Просто этому было суждено случиться. И она его спасет. И поняла, что, спасая его жизнь, спасет свою собственную. Так суждено!

Она наклонилась на стуле, придерживая холодный компресс на его лбу, и смотрела ему в глаза, уже не казавшиеся ей незрячими, вливая в них свою волю к жизни. Несколько раз она чуть было не сказала Джону, что она с ним, что она любит его по-прежнему и никогда его не оставит, но даже теперь мысль, что места для ошибки больше нет, заставляла ее соблюдать осторожность. Вдруг он что-то пробормотал, но это был лишь бред. А один раз ей показалось, что он произнес ее имя. Это было уже слишком, больше она молчать не могла.

– Да, Джон, я тут, – шепнула она и добавила сквозь жгучие слезы: – Не покидай меня!

Ответом ей был бессвязный лепет. Недоговоренные слова, вздор. И внезапно она ясно расслышала свое имя. Надежда, граничащая с паникой, пронзила ей грудь. Флер нагнулась ниже. Пусть, пусть у него достанет сил! Она глядела ему в глаза, и ей почудилось, что свет в них угас.

Она позвала Траскотта.

Зачем? Он же сказал ей только то, что она заранее ожидала услышать от него. Высокая температура. Холодный компресс. Не помешает молитва… Молитва! Какой толк от докторов? Священник мог бы оказаться полезней! Она отослала Траскотта.

У Флер, дважды крещенной на двух языках, не было веры, кроме веры в себя. Она не знала наизусть ни молитв, ни псалмов, не то она не побоялась бы нарушить их звуками глухую тишину. И вдруг она сообразила, что одно заклинание знает наизусть. Стихи, которые Джон написал для нее и прислал ей из Испании. Для Флер они были священней любой молитвы. И тихо-тихо она начала декламировать:

Голос, в ночи звенящий, в сонном и старом испанском

Городе, потемневшем в свете бледнеющих звезд.

Что говорит голос – долгий, звонко-тоскливый?

Просто ли сторож кличет, верный покой суля?

Просто ли путника песня к лунным лучам летит?

А затем в последней строфе, подчиняясь подсознательной потребности, она изменила одно слово и не заметила этого: