class="p1">Анька засмеялась и развела руками: мол, всё, поезд ушел. Но Саша бросилась к двери.

– Может, не отошли еще далеко, я их поймаю.

Она на ходу схватила с вешалки свою шапку и выскочила в коридор. Анька кричала ей вслед:

– Да ушли они давно! Не догонишь!

Не успела Саша выбежать на крыльцо, как раздался голос бабы Тони:

– И куда ишшо в такую рань-то? А ну, вернись, застудишься вся. Вернись, оденься…

Дальше слов было не разобрать. Саша добежала до турника, на котором выбивали ковры, и остановилась. Улица просматривалась вплоть до продуктового магазина и дальше до библиотеки. Тети Лены с маленькой Женей не было. Да, слишком далеко ушли. Надо вернуться! Она иногда ходила с Вторушиными забирать Женьку и знает, что Анькина мама любит подолгу болтать с воспитателями, она ведь раньше там работала. Саша вернется за одеждой и еще успеет застать тетю Лену. Обязательно. Она уже бежит назад, заскакивает в подъезд, готовится барабанить в дверь, но та отперта. Анька с бабой Тоней ждут ее.

– Околешь ить так. Давай-ка к лориферу-то.

Никто бы другой не понял, а Саша поняла – баба Тоня называла батареи калориферами. И откуда только она взяла это слово? Анькина мама утверждала, что говорить «калорифер» баба Тоня научилась у немцев в лагере. Но неужели же у них там отопление было?

Саша остановилась в прихожей в раздумье. Нет, она всё же пойдет в садик.

– Я сбегаю. Застану тетю Лену и спрошу. Или на остановке догоню.

Анька смотрела на нее круглыми глазами.

– Ну надо мне, понимаешь… Я Мякишеву обещала.

Та удивилась еще больше.

– Ну… Ну воспитательница, которая подменяла нашу перед нулевым классом, в августе, она его к себе забрать хотела. Умер ее сын, наверное. Я слышала в сончас. Она гладила Мякишева по голове, жалела его и говорила: «Пойдем ко мне жить».

– И он не пошел? Мякишев-то не пошел? – спросила пораженная Анька.

– Да он не слышал тогда. Только я слышала. А теперь он хочет. Я ему рассказала, и он попросил ту воспитательницу найти. Я обещала. Мы с ним должны сегодня до школы сходить туда вдвоем. Но я хочу у тети Лены спросить, она точно знает.

Анька ничего не ответила и только прикрыла рот рукой. То ли от удивления, то ли от охватившей ее жути. У Саши точно такое же было чувство, когда Максимка собрался к неизвестной ему воспитательнице. Пока Саша рассказывала про Максимку, она уже почти оделась и теперь натягивала сапоги:

– Ты знаешь, он такой голодный. Он же меня вчера провожал. Но до двери. И я ему в банке дала мясо по-французски. Лорда покормить. А он сам съел. Прямо рукой. В коридоре съел и банку унес.

– Банку унес? – уточнила Анька и серьезно добавила: – Это он выполоскать. Я тут тоже одному еду ношу. Так он сразу на улице съедает. Потому что дома-то отец пьяный заберет. Его Колькой зовут, он без одного глаза – отец вышиб. Он банку-то домой несет выполоскать.

Тут Анька замолчала, прижалась спиной к стене, закрыла теперь уже обеими руками лицо, оставив только маленькую щелочку возле рта.

– Выполоскать и выпить!

Она рассказала это как страшную тайну. Как что-то такое, чего нельзя произносить, иначе случится несчастье. Саша посмотрела на Аньку и даже ее обняла. И хотела сказать: «Как же я тебя люблю!» – но постеснялась. Вернее, испугалась. Вот она скажет, а как потом дальше жить, играть, ходить вместе? Слишком странные слова. Неуместные. Анька еще зазнается. Не надо говорить. Саша потуже завязала шапку и стала открывать дверь.

– Ты хоть долго-то не ходи, – крикнула баба Тоня и проводила Сашу ничего не понимающими глазами. – Шибчей давай. Когда вас ишшо чаем-то вашим напоя́т? Пообедать-то прибегай, а то все танцы в животе урчать будет.

Вечно в своей засаленной рубашке, вечная баба Тоня снова была на посту. Саша кивнула ей и вышла из квартиры. На улице совсем посветлело. Она посмотрела по сторонам, нет ли Лорда, и побежала. По дороге вспоминала Анькин рассказ про безглазого мальчика и ее закрытое руками лицо. Она не раз уже задумывалась: если бы она сама так хорошо жила, с мамой и папой, с красивой одеждой, с нормальной едой, переживала ли бы она за других? Носила бы Коле без глаза еду в банке? Конечно, она всегда мечтала иметь много еды, чтобы накормить и собак, и кошек, и старушек, которые сидят у магазина, и сиплую Сашу, которая стала вдруг худой, какой-то сероватой и с плохим запахом изо рта. Но на самом деле Саша знала: она могла забыть обо всех них, как только сама стала бы жить лучше. И даже наверняка забудет – она мечтает об этом. Мечтает не видеть никогда собак с дыркой в горле, утопленных в краске кошек, старух, которые едят «Китикет», сиплую Сашу с ее безъязыкой мамой. Она мечтает не видеть блевотины в коридоре, не слышать пьяный рык соседей и безруких военных, которые почти пропали с улиц, а теперь появились снова, но стали моложе. Может быть, давным-давно, в раннем детстве, она хотела, чтобы всего этого не было, но с тех пор выросла, стала большой девочкой и поняла, что на их Лесобазе всё так и будет. Наверное, есть страны, города, есть даже и в Тюмени районы, где голодные не ходят по этажам, а пьяные не блюют под дверь и не вышибают ее ночью. Где не убивают животных, не мучают их, не морят голодом. Есть такие места, но Лесобаза – другое место. Здесь всегда будет так. Поэтому Саша давно уже не мечтала, чтобы в мире не было войны, откуда приходят в их дома солдаты без рук. Она не мечтала о том, чтобы все были сыты, чтобы никто не пил и никого не бил. Она мечтала всего этого не видеть. Пусть всё будет как есть, главное, чтобы она не видела. И чтобы забыла то, что уже успела увидеть. Особенно когда переедет в новую квартиру. Ей не мешают чужой голод, боль и злость – ей мешает, что она всё это знает. Пусть они все исчезнут! И даже Мякишев! Как ей тяжело с ним разговаривать, смотреть на его разорванный рот, на блуждающие и уставшие врать про маму глаза! Вот он скоро придет. Если умытый в честь утренника, уже неплохо. Он будет мучить ее расспросами про воспитательницу: что слышала, как хотела забрать, почему Саша ничего ему не рассказала… И зачем она согласилась?

Саша дошла до