Саша вытерла слезы рукавом и постаралась сделать беззаботное лицо. Даже улыбнулась натянуто и картинно подняла брови.

– Я первый спросил. Ты зачем так рано приперлась?

– Я? Узнать хотела, у воспитательниц других. Чтобы до тебя.

– И че? Узнала?

– Узнала… – тут Саша замялась. – Узнала я. Не надо сюда ходить больше, нет той воспитательницы.

Максимка спокойно слушал и спокойно смотрел на Сашу. Пока та зачем-то не добавила:

– Машина ее сбила. Вот так.

Мякишев махнул рукой – такой странный жест, дескать, да ну их всех к черту – и сказал:

– Да знаю я, что она тоже водку хлещет.

Эти два слова «водку хлещет» Мякишев произнес очень по-взрослому. Саша даже испугалась. И само появление Мякишева, и что он уцепился за возможность уехать от мамы, стал сам выяснять, а теперь так спокойно говорит, как его несостоявшаяся судьба водку хлещет, тоже ее испугало. Вдруг Саша представила: а что если бы Максимка пошел жить к Евгении Владиславовне, а та всё равно бы спилась? Две спившиеся мамы. Да уж…

Мякишев прислонился к калитке. Саша стояла рядом, держалась прямо, смотрела в окна пятиэтажки. Там, в одной квартире на третьем, кажется, этаже, в подъезде рядом с аркой, женщина в халате наклеивала на окна и лоджию своей квартиры надпись из цветных букв «8 МАРТА»: в каждое окно приклеила по букве и уже заканчивала с последней.

– А я дога вашего видел. Лорд у нас во дворе бегал. И с ним собака.

Саша тут же воодушевилась:

– Белая?

– Ну, если помыть, будет белая. У нее дыра в горле. Вот такая дырища! – Мякишев показал руками дыру размером с яблоко и захохотал. Саше это было неприятно.

– У нее еда из этой дырки вываливается. Больно есть. Я ей сейчас скормила весь пирог, который мама к чаепитию приготовила.

Максимка даже взмок. Он снял шапку и прижал ее к груди:

– Осталось чуть-чуть?

Саша помотала головой. Какая же она глупая, зачем ему сказала? Помолчав, вслух спросила:

– А ты на дискотеку пойдешь? И на «Любовь с первого взгляда»?

– Ну… – тут Мякишев стал рисовать носком ботинка на снегу какие-то линии. – Только если чисто поржать.

Саша не отреагировала на такой тон и на слово «поржать». Она лишь спросила:

– А на чаепитие?

И тут же пожалела. Наверное, ему не с чем идти. Что он понесет, если всегда голодный? Но Максимка ее удивил – он принялся подробно и с радостью отвечать:

– Пойду! У меня торт! Ты знаешь, какой торт! С розовыми розами. Из трех коржей, с кремом. Мама сама делала.

Чего угодно Саша ожидала от Мякишева, но не этого. Она даже открыла рот. Но удивилась не тому, что у Мякишева торт, а тому, что он так увлеченно врет. Она была уверена, что никакого торта у него нет. Он улыбался.

– Зря не веришь. Мама до утра делала. Она у меня кондитер. Самый настоящий. Ты спроси! Спроси у Таньки-соседки, моя мама с ее мамой вместе училась.

Саша чуть не упала. Она не раз видела Максимкину маму – та очень мало походила на тетю Олю. Хотя бы потому, что тете Оле было двадцать шесть лет. Ну, может, уже двадцать семь. Она рано родила Таньку. Если она училась вместе с Максимкиной матерью, той тоже должно быть двадцать шесть, двадцать семь или двадцать восемь лет. А она выглядела старой, страшной, у нее были такие же, как у дворничих, мешки под глазами. Как у Евгении Владиславовны и как у той дворничихи, которая живет в их доме и постоянно просит на водку.

– Ты че, не веришь? Да правда! Правда! Торт она сделала красивей, чем в магазине. Сейчас вот отдыхать легла. Ну я правду говорю, – Максимка смотрел на нее безнадежным взглядом. Будто умолял: «Поверь мне, поверь!» Он продолжал повторять: – Правда! Правда! Всю ночь пекла, трезвая. А утром закончила и нахлесталась. Валяется в туалете, я ее не смог на кровать утащить.

Теперь Саша тоже закрыла рот от ужаса руками и вспомнила Аньку с ее Колей без глаза. Ей хотелось кричать: «Не-е-е-т! Не-е-е-т! Хватит! Не надо!» А Максимка разошелся:

– Она вчера денег заняла. И бутылки допоздна собирала. Я от тебя пришел и тоже собирал. Потом сразу соседке отдали, у которой занимали. Мы восемь пакетов бутылок собрали! Ну правда!

Наконец он замолчал. Увидел, что Саша ему поверила. Она спокойно смотрела на него, оторвав руки от лица, и ей казалось, что она чувствует теперь вместе с ним огромное, давящее собой счастье. И зачем-то вдруг спросила:

– А почему твоя мама пьет?

Максимка удивился. Он почесал розовый шов на щеке и перевел взгляд на пятиэтажку, где женщина уже доклеила последнюю букву «А».

– Ну почему пьет? Вот воспитательница Евгения Владиславовна пьет, потому что у нее сын умер, а тебя она не смогла взять. Мама Шуры Ксенофонтова пьет, потому что Лесси загрызла Шуриного брата, мама его сначала с ума сошла, а потом зимой гуляла долго и отморозила ноги, одни обрубки остались, вот и запила. Жена нашего дворника пила, потому что он всегда пил и она с ним начала, а как он запил, никто не знает. А твоя мама почему?

Вопрос этот Максимку не разозлил. Он сделался серьезным и, не отводя глаз от надписи «8 Марта», сказал:

– Я долго думал над этим. Моя мама, наверное, стала пить от счастья. Она пила с тех пор, как я себя помню. Но я знаю то, что, когда мне был годик, нам дали квартиру. Вот в этом бараке трехкомнатную квартиру. Маме, мне и папе. У меня был папа, да. Он прописал к себе бабушку, хотя она жила в своем доме в Каскаре. Маму, как только она вышла после декрета на работу, повысили, сделали начальником цеха на комбинате, ну, БКК наш, где пекут. Она там отвечала за все пирожные. Потому что она же не только училище закончила, но еще и в пищевом техникуме училась.

Саша, слушая Максимку, как будто смотрела сериал. Было не оторваться, даже дышать не хотелось – вдруг пропустит слово? Максимка продолжал, всё так же глядя в окна пятиэтажки.

– Вот… А папа там на комбинате был… я не знаю точно, кем он был… каким-то проверяющим, главным по санитарии, он всю продукцию проверял, чтобы свежая была и без палочки. Ну, без кишечной. Они раньше в общежитии жили, в вашем доме, на четвертом, и я там жил немного.

– Я тебя не помню, – сказала тихо