– А Ямская ближе к Тюмени или Каскаре?

– К Тюмени, наверное, это улица в Тюмени. А Каскара далеко.

Где эта Каскара, Саша даже представить себе не могла, но она знала, что возле Тюмени есть такая деревня и что там живут татары. Она часто слышала: «Ямбаево, Тураево, привет из Каскары» – так говорили, когда видели татар.

– Это хорошо, – сказал Максимка и вдруг совсем по-мужски, очень грубо, как уголовник, сплюнул на землю. Он как-то резко изменился в лице и больше стал походить не на пятиклассника, а на собутыльников своей мамы. По крайней мере, такими Саша их представляла.

– Это хорошо, – повторил он, – валить отсюда надо. Я вот уеду и никогда сюда не вернусь. И никогда пить не буду. Вообще никогда. Ни капли. Алкоголизм передается по наследству. Один раз попробую – и сразу пьяницей стану.

– А ты никогда не пробовал? – Саше в это с трудом верилось, потому что даже она пробовала вино – ей и мама, и бабушка давали понемножку на праздниках. Всем детям давали.

– Меня мама водкой поила, когда я маленький был. Чтобы спал. Засунет ложку между зубов и льет в рот. А потом прекратила. Жалко ей стало, что ли. Водки.

Вот отчего Максимка сам похож на пьяницу! Саша всегда думала: почему у него лицо алкоголика?

– Мне бабушка строго сказала: если я хоть каплю в рот возьму, сопьюсь еще в школе. И я ни-ни!

– А как она тебе сказала, если по-русски не говорит?

Максимка отлип наконец от дерева:

– Так у меня две тети есть, они тоже иногда приезжают и меня к себе возят, они переводят…

Он сказал «пока» и пошел к своему дому. Саша осталась у фонарного столба. Какой страшный был разговор. И какой Максимка умный. Она развернулась, заторопилась к Аньке. Уже замерзла стоять. Хоть и весна, а погода отвратительная, ветер неприятный, снег летит в лицо и тут же тает. Саша отмахивалась от него на ходу и думала, что сегодня она впервые так долго разговаривала с мальчиком. Она боялась парней ужасно, считала, что все они опасны, все смеются над ней и хотят ее обидеть. В первый раз она легко и серьезно говорила с мальчиком. Странно, что им оказался Максимка Мякишев, запущенный, с порванным ртом. А он ведь совсем не жалкий. Раньше Саша его жалела, а теперь не будет – у него есть выход. Он скоро уедет с Лесобазы, начнет нормально учиться, у него будет сразу несколько своих комнат, где никто не помешает ему читать и делать уроки. Когда придет время, бабушка зарежет еще одну корову и вытянет его на хороший аттестат. У Максимки впереди замечательная жизнь. И у нее, у Саши, ведь она тоже скоро уедет. И у Аньки впереди только лучшее – они переезжают, уже делают ремонт в новой квартире, здесь, неподалеку, на Песках. Целых три комнаты.

У них всё будет хорошо. А у остальных? У остальных будет плохо. Они сгниют на Лесобазе. Саша шла, смотрела под ноги, где лежала еще подмороженная с утра грязь, и думала, что очень некрасиво говорить так про остающихся – что они сгниют. Но как иначе? Ей десять лет, а она точно знает, что на Лесобазе жизни не будет. Все сопьются, сколются, перебьют друг друга. И дети, и взрослые. Выживут только те, кто уедет. Она уедет. Анька уедет. Максимка уедет. Еще бы Таир мог уехать. И Светка Пащенко. И Лиля. И Шура Ксенофонтов, он хороший мальчик, только мама у него сумасшедшая пьяница. И Саша сиплая тоже бы могла уехать, ее очень жалко, папа убьет их, если не уедут. А остальные пусть остаются. Даже Танька. Пускай тут гниет. Ну, может, еще Вика Иващенко. Вика красивая. Надо, чтобы и она уехала. Катя Науменко уже переехала. Кто еще? Всех вроде назвала. Остальные здесь останутся. На них Саше плевать.

Она дошла до Анькиной квартиры и постучала. Слышно было, как Анька прислонилась к двери, посмотрела в глазок. Потом открылась дверь:

– Ты чего так долго?

– А сколько время?

– Да рано еще. В школу-то рано, но ты так долго, я хотела уже искать.

Саша раздевалась. Старалась не показывать лицо.

– Плакала, что ли? Ты че ревешь-то?

– Я не реву, – Саша отвернулась, делая вид, что поправляет на вешалке одежду. Потом стала ровно выставлять у порога обувь.

– Ревешь-то че? – не унималась Анька.

– Я там видела ту воспитательницу. Она алкоголичка стала. И Максимку видела. Он тоже всё сам узнал.

Анька убрала с лица волосы – баба Тоня ее еще не причесала – и посмотрела на Сашу серьезно:

– Как он жить-то будет дальше?

– В Каскару к бабушке уезжает. У него в Каскаре бабушка и две тети. У бабушки дом шесть комнат, они там вдвоем с Максимкой жить будут.

– Давно бы уехал. Чего не уезжал-то?

– Маму любит. А бабушка по-русски не говорит.

– Тоже мне! У нас баба Тоня-то сто лет не слышит, и ничего. Всяко лучше, чем с пьяницей-то?

Саша вздохнула. Наверное, лучше. А с мамой было бы совсем хорошо. Если бы мама у Максимки не пила.

Они зашли на кухню, где уже был накрыт стол. Суп с лапшой, морковкой и картошкой. Пюре с котлетой. Баба Тоня накрыла и возилась еще у плиты. Увидела Сашу:

– Ну слава те, хосподи! Садитесь бегом, а то последни на танцы-то свои прийдете. Ешьте, а я пока творожку с гущенкой намну.

Она перемешивала в банке творог со сгущенкой. Целую банку, вилка с трудом в ней проворачивалась.

– Руки только сполосни, Шурочка. Нюра-то уже помыла.

Саша пошла в ванную, умыла лицо и руки и вернулась есть. Они обедали с Анькой молча. Саша всё думала про Максимку и про то, что он оказался нормальным. Анька, наверное, думала про безглазого, которому носит еду. Она не доела немного. Саша ее спросила:

– Это тому… как его… Кольке?

Анька кивнула, приложила палец к губам, показала глазами на бабу Тоню и сказала «тссс!», будто та могла услышать. Но баба Тоня словно бы услышала.

– Ешь давай. То я не вижу в окно, что ты пацаненку-то таскашь. Вот, собрала уж. Я ить дня два как замечаю. Доедай. Обе доедайте. Одноглазому вот тута возьмешь.

Она показала на банку. Анька кивнула бабе Тоне, а Саше сказала:

– Он в школе сейчас. Я ему вечером отнесу.

– Можно я с тобой? – спросила Саша. – Я ему тоже что-нибудь вынесу.

– Можно! Их там много еще в теплотрассе живет. Но они старшие, я