нужно и чем дело кончится. Удобную ты занял позицию.

– Ну зачем ты так!

– Опять? Опять всё повторяется? Сколько раз я закрывала глаза! Прощала! Я же тебя предупреждала?

Она отвернулась, насупилась, замолчала надолго, ушла в себя. В сквере почти никого. Засиделись они на импровизированном банкете по случаю становления нового педагога. А педагог-то мало в чём изменился. Действительно, всё повторялось, только качеством ещё неказистее. И сетования его те же на всё и всех вокруг, но только не на себя и собственное завышенное представление о себе: весь мир – бардак, все люди – гады… Майе вспомнилось враз всё, что случилось с ними после её возвращения из-за границы.

Свердлин, хотя и не провожал её, но встречать в аэропорт примчался. Весь взъерошенный, словно опомнился, говорливый. После уже, в институте, заботливая приятельница, Неля, преподаватель французского, доверительно поведала, что тот времени не терял, спутался с брюнеткой длинноногой, студенткой иняза, выпускницей курса, та на роль Марьи Антоновны в студенческом спектакле пробовалась, так с ней и «репетировал» в её отсутствие. Она пропустила мимо ушей, приятельница отличалась злословием, всё про всех знала, во всём институте всегда на передовых позициях, а спектакль запомнился, но больше банкетом, который приурочили к празднованию Нового года. Было много приглашённых, Владимир не забыл своих бывших сослуживцев из райотдела. Те оказались весёлыми людьми, хотя и из милиции, запомнился муж Пановой, танцевал здорово, сама Екатерина Михайловна производила впечатление, а Владимир преуспел в тостах и анекдотах. Но как говорится, кто много позволяет – дойдёт до глупости, он тамадил-тамадил и увлёкся. Опять задел больную тему, как он её называл: «взаимоотношение классов в бесклассовом обществе», она его одёрнула раз, два, он забывался, у неё кончилось терпение. Чего хаять советскую власть? Здесь живёшь! И потом – ничего нового!.. Он снова затянул анекдот про Брежнева. Боже мой! Сколько можно?…

– Я пойду, – поднялась она.

– Не нравится?

– Надоело.

– А чего тебя-то задевает?

– Глупость. А может, зависть?

– Было бы к кому.

Он был пьян.

– Я же не касаюсь твоего отца.

Это было слишком. Она заспешила к выходу. Никто не обратил внимания. Его кто-то пригласил танцевать. Так они снова расстались, хотя по-настоящему и не ссорились. Не встречались с месяц. Мать спрашивала, волновалась, металась между ними, видно, звонила ему. Потом ей надо было лететь в Москву, тогда он и прикатил первый раз на этой самой чёрной «Волге». Она узнала, что это машина начальника, Владимир похвастался небрежно, что наладил с ним отношения. А тут ещё пожаловала московская киногруппа снимать фильм с участием самого Куравлёва, рабочее название картины было загадочное: «Ты – мне, я – тебе», про браконьеров, Максинов поручил их Десяткину, а Иван Клементьевич закрепил за артистами его, есть возможность познакомиться со знаменитостью. Майя, усмехнувшись, пожелала ему удачи.

И вот этот звонок…

В сквере посвежело. Он попытался её обнять. Она подняла глаза на окна. Свет горел, мать, конечно, не ложилась, ждала её.

– С артистами распрощался? – спросила она, чтобы заполнить затянувшуюся паузу.

– Укатили.

– А театр?

– При чём здесь театр? Что ты имеешь в виду?

– Быстро ты забыл Гоголя, – задумчиво сказала она, про длинноногую так и подмывало спросить, впрочем, это опять скандал, надоело уже.

– Тебя после заграницы не узнать, – робко пощекотал он у неё под ушком, как когда-то прежде.

– Заметил наконец.

– А меня тоже радуют эти туземцы, – спохватился он. – Ты знаешь, у них денег, будто они их рисуют.

– А тебе какой интерес?

– Сидели как-то в ресторанчике, и они подсели. Я сначала не узнал. Все, как с пальмы, – на одно лицо. И они таращили на меня глазища. Двое из спектакля того оказались. Пробовали мы их. У одного имя даже, как у нашего. Джамбул. Представь! Я познакомился второй раз. Занятный малый. Вытащил кучу баксов.

– Не может быть, чтобы Джамбулом звали, – грустя о своём, возразила она. – Они арабы, а то таджикское или туркменское имя.

– Вот! Мусульмане же!

– Ты ошибаешься. – Она ещё витала где-то, но заинтересовалась его последними словами. – А что ты в ресторане делал? У тебя курсанты! Педагог советской школы милиции!

Он не смутился, даже поленился отпираться и обронил небрежно:

– В минуты горьких размышлений и гениальный Блок заглядывал в «Бродячую собаку»[56].

– Куда-куда? – рассмеялась она.

Он закрыл ей рот поцелуем.

– Сам не знаешь, что говоришь. – Высвободившись, она легонько щёлкнула его пальчиком по носу. – Дурачок.

Они, кажется, снова помирились.

Там, где ещё и не там, но уже и не тут

Он старался здесь не бывать. И уж когда никуда не деться, когда припекало, заглядывал к Наталье в приёмную, схватывал необходимое, потом к начальству поздороваться – и назад. Всё стесняло здесь, всё давило и напрягало, веяло каким-то потусторонним холодом, хотелось на солнце, на воздух. Вот и теперь.

В просторном помещении с низким потолком, в дальнем углу близ окна стояли два длинных прямоугольных тяжёлых стола. Возле них в каком-то мерцающем сером свете маячили две фигуры. Одна – мужская и кряжистая, пригнувшись, копошилась над столом. Вторая, похоже, женская, полнилась, расползалась на стуле юбкой, вроде как отдыхала.

На обоих столах темнели, отливаясь синевой, трупы. И запах витал характерный, который Шаламов не терпел и, не признаваясь сам себе, боялся.

Труп, над которым колдовал мужчина в несвежей шапочке и коротковатом не по росту халате, был располосован по грудной клетке, второй ещё не тронут.

Женщина, развернув на коленях свёрточек с бутербродами, лениво ела. До этого она записывала, что ей монотонно диктовал мужчина, но, когда гулко бухнула дверь за Шаламовым, отложила бумаги в сторону. Вёрткий сухой мужчина тыльной стороной руки в резиновой перчатке сдвинул совсем на макушку шапочку, отвёл взор от стола и долго внимательно вглядывался в приближающегося Шаламова, подняв в ожидании вопроса лохматые брови. Был это известный авторитет среди судебных медиков, эксперт Варлаамов.

– Чем обязан опять, милейший Владимир Михайлович? – рассмотрев, наконец спросил он.

– Я извиняюсь, Сила Петрович, но…

– Владимир Михайлович, дорогой, ты меня, ей-богу, до печёнок… Если снова по тому же вопросу, что по телефону намедни?…

– Силантий Петрович, я с дополнительными, с дополнительными…

– Слушаю, – смирился тот и кивнул женщине. – Мария Степановна, у вас, голубушка, есть пять-десять минут от меня отдохнуть. А я бы закурил.

Женщина так же лениво, как ела, отложила в сторону свёрточек с бутербродами, тяжело поднялась, помогла патологоанатому освободиться от перчаток, развернулась и степенно затопала к дверям.

– Я тоже закурю, – спохватился Шаламов и полез за сигаретами. – Будете мои? «Шипка». Болгарские.

– Слабы-с. Я уж лучше наш «беломорчик». –