Прохладные росы стальными бусами осыпали увядающие травы. Росы губили запоздалые цветы, в бледную позолоть окрашивали долину и леса. На оголившихся бурьянах серым волокном пауки растягивали тенета на диких пчел и поджарых мух, доживающих последние сроки. И чем траурнее становились северные ночи, тем громче и призывнее раздавались влюбленные крики начавших гонку оленей.

За сопками, где-то на безрадостных просторах тундры, зловеще завывали вьюги. Жуткоголосые филины гукали на рудник, бьющий в отступающую дебрь каскадами белого света. Северная осень в ледяных смерчах подавала сигналы о своем пришествии.

По крышам новых построек ветер гнал шелестящую омертвелую листву. Шипучим сеном шумела сухая хвоя кедровников.

В ущелье бродила малярийная ознобь. Одинокий костер трепал на ветру рыжие космы. В кругу пьяных хищников Рома выбивал ладонями о потрескавшиеся голенища умопомрачительную чечетку. У плясуна были в ходу жаркие глаза, губы и вьющиеся волосы. Четверо, окружив лагун с самогоном и стегно зажаренной свинины, хлопали в ладоши.

…Земляничку брала — д,боровую.

Захлестнула ширмача вгробовую…

Рома плясал за кусок мяса, за глоток спирта, за окурок папиросы и просто за теплое слово.

Алданец сидел на обрубке с открытой грудью и тупым пьяным взглядом упирался в густо налитое кровью лицо Сохатого. Цыганок с присядки перепрыгнул через костер и под хохот остальных вырвал у Хлопушина из зубов обгорелую трубку. Тот покорно посмотрел на вожаков и, встретив мутный взгляд Алданца, сник, как от внезапного удара. Рома захлебно глотал дым с ядовитой гарью, глазами дразнил обиженного мужика.

Балда поднялся на ноги и, шатаясь, подошел к гладко вытесанной двери, закрывающей пещерное жилье.

— Ну, кто идет на спор? — хрипато сказал он.

— А об чем? — приподнялся Пирог с Шерстью.

— А вот об том. Упирайся плечом в дверь, а я попробую открыть ее вот этой балдашкой, — Филя постучал кулаком о лоб. — Уговор будет такой: если отшибу — золотые зернышки ты катишь, нет — получаешь.

— Удержит! — выкрикнул Цыганок.

— Котелок расколется, — возразил Сохатый.

Балда протянул коновалу руку и взглянул на Алданца.

— Разними, Сашка, копытцы.

Алданец застегнул краги и, подойдя к спорящим, рубанул по рукам.

— Зерно на майдан! — повелительно бросил он. Коновал с Балдой долго рылись в карманах необъятных шаровар, кошельки развязывали, отвертываясь от других.

Колотила обоих дрожь, хмельные глаза Сохатого при шелесте кошельков рвались из орбит. Затаенная мыслишка — при первом удобном случае завладеть металлом любой ценой — давно жила в его голове.

Золото взвесил на привычной ладони Алданец.

— Подкинь еще с грамму, — приказал он коновалу. — Не выношу кулацкой замашки!

Пирог с Шерстью не спорил. Он сбросил сумку с медным изображением коня, старался удержать плясавшую от волнения бороду. Рома мечтательно смотрел на рассыпанные по небу звезды.

Они напоминали и цветы одуванчиков, и золотые самородки. Трущобное безлошадное житье тяготило его в этот вечер больше, чем когда-либо.

— Готово! — сказал Алданец, смешав на ладони золото. Пирог с Шерстью передернул плечами и, скрипя дверью, полез в пещеру. Оттуда он глухо кашлянул.

— Не подопри стягом, — предупредил Балда.

— За это помнем, — вмешался Сохатый.

— Сам знаю, какой суд будет, — пробурчал коновал. Дверь плотно прижалась к раме.

— Бей! — послышалось из пещеры.

Четверо поднялись на ноги. Рома нетерпеливо плясал по угрунтованному суглинку. Глаза бегали от извитого грязными морщинами крутого лба Балды к двери, скрипящей от сильного нажима изнутри.

— Ну, держись, чалдонюга!

Филя отшагнул назад и, перегнувшись через спину, бараньим прыжком, с сильного упора ударил лбом повыше деревянной ручки. Тесовая дверь жалобно треснула и, распахнувшись, раздвоилась посредине. Балда нырнул за ней в темную пасть пещерного жилья.

Цыганок упал около костра, подпрыгивая от хохота, за ним грохнули смехом остальные. Под этот шум первым выскочил из дыры, охая и сжимая ушибленное плечо, коновал, а за ним с шишкой на лбу, величиной с крупную луковицу, выползал Филя.

Хлопушин поправил костер и услужливо налил бойцам по берестяному чуману. Разгул полыхнул пьяной песней. Кривя широкий рот, Балда, басил:

…Под этой разбитой сосною

Немало творилось чудес…

Сипловатый, режущий сердце тенор Ромы колючим свистом вонзался в молчаливые сопки:

…Под этой разбитой сосною

Гулял с кистенем молодец…

В реве не заметили вывернувшуюся из-за ближнего дерева сухую, немного сгорбленную фигуру. Алданец схватился за обрез, но опустил его, когда услышал торопливый гортанный окрик.

— Сывой, сывой!

— Вын! — окликнул Филя.

— Пылохо ваша сымотылы, — заговорил китаец. — Шибыко пылохо.

— Ну, чего скажешь, ходя? — спросил, брызжа слюной, Сохатый. — Опиум, халву принес?

— Бойся моя, — лепетал китаец. — Милисыя калаулы. Моя уходы вы голод. — Вын снял тюбетейку и вынул из нее пропахшую потом влажную бумажонку. Алданец и Сохатый наклонились к огню, долго разбирали короткий текст.

В записке подтверждалось сказанное. Сохатый пустыми глазами посмотрел на вожака и бросил скомканную бумажку в костер.

Она мгновенно растаяла, кверху подлетели черные клочья пепла.

— Сколько меня плати? — Вын хитро косил на Алданца узкими бегающими глазами. Он знал, что ссориться с ним вожак не будет. Алданец достал из-за пазухи бычий рог и, отшатав пробку, всыпал в трепещущую руку китайца золотого порошка.

— Сыпасибо! Опиум надо?

— Давай! — разом отозвались все кроме Хлопушина.

Вын выпил спирту и смешался с темью. Когда замолк шорох шагов, Алданец ударил Сохатого по загорбку и обратился к остальным.

— Мильтоны унюхали нас. Идем сегодня на работу и меняем свою развиденцию.

В пьяной толкотне сматывали легкие манатки, запинались о выступившие из земли коренья, ощупывали оружие. Алкоголь накалял отравленную кровь.

Из ущелья вышли с лопатами и кирками на плечах. По вершинам скал кружил сухой ветер. Гуськом, по-китайски, вышли на объятую тьмой долину.

И тут Хлопушин оробело остановился.

— Что за ворожба? — наткнулся на него Балда.

— Не пойду я… Што-то пужат меня.

— Ты облешачил! Хошь увильнуть! — К ним подошли Сохатый и Алданец.

— В деревню хочу податься, — виновато бормотал Хлопушин. — Вы, ребятушки, не обессудьте. Не по кишке мне ваша жисть. Страху сколько, боже мой! Не в обиде я на вас…