Долгое время, разумеется, эти обещания так и оставались неосуществимыми. Мой отец был простым учителем, и мы в конце концов настолько обнищали, что стали получать пособие по бедности – куда уж дальше от честолюбивых планов моей матери. Мне было лет двенадцать, когда я в полной мере почувствовал, какую тяжкую ненависть питают ко мне мои братья. Они так никогда мне и не простили – таких вещей дети никогда не прощают, – что родители ценили их гораздо меньше, чем меня. Иной раз мы дрались, как самые настоящие варвары. Приходили домой черные от грязи, в засохшей крови. Порой тот или иной фермер, обнаружив, что мы устроили очередную потасовку у него в амбаре, за уши нас домой приволакивал и говорил отцу: «Альберт, неужели ты ничего не можешь поделать со своими малолетними чудовищами?» Бедный мой отец! Обливаясь слезами, он чинил одежду, которую мы в драке порвали, и часто повторял, что никогда уж не женится вновь, ибо во всем христианском мире больше не найти такой замечательной женщины, какой была наша мать. Хотя я лично сильно подозревал, что в христианском мире не нашлось бы ни одной женщины, которая согласилась бы иметь дело с такими ублюдками, как я и мои братья, даже если наш отец и был бы для нее самым нежным и добрым мужем на свете.

В четырнадцать лет мне было предложено стать грумом у лорда Элсуорта и перебраться в его поместье, находившееся в Девоне. На эту работу обычно цыган нанимают – так что мы сразу и от всей души друг друга возненавидели, тамошние цыгане и я. Они меня – за то, что со мной гораздо лучше обращались, а я их – потому что к этому времени стал стыдиться всех этих разговоров о моем «королевском будущем», и мои братья, кстати, никогда не давали мне об этих предсказаниях забыть. В общем, я был готов обвинять всех цыган на свете за то, что однажды их соплеменница так безжалостно солгала моей бедной покойной матушке ради десяти центов и возможности посмеяться.

А все-таки мы с цыганами ухитрялись как-то уживаться – ради лошадей. Ах, какие это прекрасные были животные! На конюшне у лорда их было тридцать, и господа приезжали издалека, с севера, чтобы только посмотреть на них. Они и рассматривали их, и хвалили, и верхом на них катались. С ними и дамы приезжали, и все они были такие красавицы и так восхитительно одеты, что можно было просто ослепнуть, если больше минуты на них смотреть.

Особо хорошим наездником я никогда не был. Люди говорили, что я слишком крепкий, коренастый, и ляжки у меня чересчур толстые – среди лошадников все это означает просто «жирный». Что это вы улыбаетесь, шериф? Уж вам-то известно, что я имею в виду.

Лорд Элсуорт был человек хороший, но до того на лошадях помешанный, что, если ему удавалось загнать вас в угол, он мог хоть весь вечер без передышки о жеребцах и кобылах рассказывать. Но столь же сильно он любил и карты, да и к спиртному был неравнодушен, а такие вещи никак нельзя смешивать. В общем, когда его дела пошатнулись, ему пришлось продавать своих лошадей – вот потому-то я и оказался сперва на корабле, плывущем через океан, а потом и в Техасе с выводком молоденьких кобыл, которых лорд Элсуорт продал одному скотоводу, мистеру Сэму Мулвани. Кобылы были каурые и серые и ничуть не боялись ни волн морских, ни качки, а на других пассажиров и внимания не обращали. Мой отец в связи с моим отъездом совсем раскис – когда-то он потерял в Америке братьев и хорошо представлял себе, что она, Америка, способна сделать с таким юнцом, как я. Он вдруг вспомнил мечты моей матери и все твердил: помни, Меррион, помни, Америка королей-то не больно жалует; многие пытались там королями стать, да только никому из них это не удалось, помни об этом.

В общем, я должен был доставить кобыл в порт Галвестон и сразу вернуться домой.

Но затем был Техас, миссис Ларк. Техас в 1858 году – господи, какое же это было потрясающее место! Бескрайние и совершенно безлюдные просторы, заросшие травой, запах лошадей и дождя, серо-зеленое небо, толпы молодых людей, у которых кровь так и кипит, а вокруг только и разговоров, что об отмене рабства, о Соединенных Штатах и о сецессии. Едва я ступил на этот берег, как сразу понял: обратно я никогда не поплыву.

Я брался за все, старался сойтись с самыми разными людьми. С золотоискателями, стремившимися попасть в Калифорнию. С предпринимателями, мечтавшими проложить дороги через эти бескрайние прерии. Но результат каждый раз был самый ничтожный, и меня уносило все дальше и дальше от побережья. Я работал и в салунах, и в конторах, что занимались определением количества металла в руде. Я даже некоторое время на телеграфе работал. Недолго был колесным мастером в Сент-Джозефе. А потом мистер Сонни Астерфилд привел меня в «Пони Экспресс» и предложил поработать курьером-почтальоном. В мире нет более опасной работы, сынок, сказал он мне, но если первый год продержишься, то, считай, что прожил его за десятерых.

– Но разве не в этом смысл жизни? – спросила Нора. – Жить и чувствовать, что живешь за десятерых?

– Что-то вы нервничаете, миссис Ларк. У вас все в порядке? Или, может, вы кого ждете? Надеюсь, я вам еще не слишком надоел? Нет? Спасибо. – И Крейс тут же продолжил свой рассказ: – В общем, год я для них курьером служил. Несешься сломя голову, одно назначение за другим, лошадей загоняешь и меняешь, скачешь так, что зубы во рту дребезжат, чуть не вылетают. Но выдержал – и в основном потому, что все время думал: ничего, голова цела и при мне, ну а тело пусть себе дальше мчится, а я его нагонять буду, чтобы вновь целым стать. Так что, когда индейцы из племени шайенн или племени Ворона из-за деревьев покажутся, я буду смотреть прямо перед собой и думать: я же сейчас не здесь, а там, вон в той роще хлопковых деревьев, на том далеком холме, на следующей железнодорожной станции, так что видят они не меня, а только мой призрак, значит, скоро плюнут и уйдут.

Именно на этой работе я научился ценить тайны. Раз в несколько дней по вечерам, проткнув натертые седлом мозоли, я позволял себе маленькое удовольствие: доставал из почтовой сумки какое-нибудь письмо, но только одно-единственное, которое я порой выбирал часами, изучая почерк на конверте. Я даже коня своего спрашивал: «Ну, что нам сегодня выбрать? Любовное письмо или «семейные новости»? Затем я аккуратненько вскрывал верхний клапан конверта и, сидя у костра, читал письмо вслух. Люди писали о своей здешней жизни и хотели, чтобы их близкие, живущие в других местах, узнали о ней как можно больше. Джон, твоя сестра идет на поправку. Салли, мы с мамой очень за тебя рады. Тим, вчера умер твой папа, – такие письма всегда были самыми странными. Я первым узнавал горестную весть из чьей-то чужой – не моей собственной! – жизни, а бедный Тим где-то там впереди еще жил спокойно, будучи уверенным, что его отец по-прежнему топчет зеленую траву в этом мире. И вскоре я поскачу во весь опор, привезу ему это письмо, и он узнает горькую правду – а мне будет казаться, что сама темная ночь, раскинув крылья, летела за мной подобно плащу, а свод небесный у меня над головой был поистине безграничен.

В Сан-Франциско я передавал привезенные письма начальнику почты, отправлялся в одно уютное местечко в Чайна-тауне, там усаживался с трубкой и думал о доставленных письмах. Мне представлялось, что я сосуд, хранящий тайны чужих людей, которые живут далеко отсюда и даже не подозревают, как много мне известно об их личной жизни. А интересно было бы узнать кого-то из героев этих писем на улице, думал я. Подойти к нему и сказать, например: «Чарлз, я вез письмо от твоей любовницы. Может, твоей жене любопытно было бы об этом узнать?» Удивительно мощное чувство. Ведь тот, кто знает твои тайны, и тебя самого знает как облупленного – а кому это понравится? Никому. Никто не хочет даже представить себе, что какой-то незнакомец вдруг взял да узнал всю твою подноготную.