Молодой медик заряжает свой укол и без всяких там церемоний одним ударом вкалывает мне иглу в левое плечо. Мне полегчало.

«Теперь я и с такой ногой смогу дойти до эвакуации, – думаю я. – Наверное, кеторол вкололи, пойдет и он.

– Надо идти, – говорит Пингвин, обращаясь ко всем. – Завалит нас иначе здесь. Уходим отсюда все. Все, кто в подвале, уходим…

Я сбрасываю с себя разгрузку, бронежилет и советские армейские подсумки, отстегивая свой тактический ремень, но автомат не оставляю, он мой, и с ним мне спокойнее. Медленно встаем и направляемся к выходу. Поднимаемся друг за другом по этой длинной лестнице. Слева, поднимаясь по ступенькам вверх, замечаю своего замкомвзвода, который стоит у стены и кивает мне головой, и я с ним здороваюсь тоже кивком головы. Выходим на улицу. Справа слышны разрывы, часто. Проходим через портик, затем во двор и выходим, наконец, из калитки на улицу, заворачивая по тропинке вправо.

Идем. Идем долго, или так мне кажется, что долго, так как все ранены и двигаемся медленно. Рвануло от нас впереди, поднимая вверх пыль и землю, – присели, снова встаем и двигаемся вперед. Чем дальше уходим от 220-й, тем спокойнее, тем меньше прилетов. Мы заворачиваем вправо, а штурмовая резервная группа, что сидела у нас в подвале, продолжает идти по дороге вперед. С этой штурмовой группой уходит и Пингвин. Да, он говорил, что ему еще на старую точку, где находится военврач их, надо зайти. Я же, пока иду, думаю о том, как хорошо, что мне вкололи обезбол, иначе идти было бы трудней, а так я могу не терять темп при ходьбе и успеваю со всеми. Вышли на дорогу, ведущую к арке, здесь нет прилетов, а навстречу нам идет мотоблок с кузовом. Боец, который шел впереди нашей колонны, останавливает мотоблок, объясняет ситуацию водителю, и мы, по знаку этого бойца, залезаем в кузов мотоблока. У меня были сомнения в том, что мы все уместимся в кузове и что он вытянет нас, но мы уместились и поехали. Довез нас водитель мотоблока до штаба, где был Пепел. Там нас уже ждала машина, медицинский УАЗ. Такая же машина скорой помощи, какие ездят в городах наших в мирной жизни, но только цвета темного и с одним только обозначением, в виде картонки, стоящей за лобовым стеклом впереди. На этой картонке значится «300».

Едем. Через некоторое время заезжаем в какой-то населенный пункт. Останавливаемся около пятиэтажного дома. Выходим из машины. Направляемся к подъезду. Понятно становится, что правая дверь ведет к жилым помещениям, в подъезд обычный, а вот вторая дверь, вход в подвал, это и есть дверь в госпиталь. Проходим в эту дверь. Здесь нас осматривают. Меня на кушетке осмотрел мужчина. Видимо, врач. Осмотрел он мою ногу и махнул рукой только: «Заживет, кость целая», – и ушел. Я встал с кушетки и пошел в коридор.

Стал ждать других. Затем мы снова загрузились в машину. Едем далее. Снова останавливаемся у какого-то здания, но уже в другом населенном пункте. Снова вылезаем. Я здесь, в этом месте никогда не был – это тоже госпиталь, еще один госпиталь. И здесь снова на осмотр. Люди заходят по одному и по нескольку человек в палаты, предварительно раздевшись до нижнего белья. Я дожидаюсь своей очереди и прохожу в палату, в которой уже идут перевязки и осмотры бойцов. Все кушетки были заняты ранеными и со всеми работали медики. Мне показывают на кушетку, я ложусь на нее и в рядом лежащем на кушетке бойце узнаю Сухова. «Господи ты, боже мой, мы с тобой, Сухов, никогда не расстанемся! Даже здесь рядом!» – думаю я, глядя на своего друга. Сухов лежит на животе, а в его спине копаются врачи. Сухов неистово стонет, а врач его успокаивает: «Держись, батя, со столькими-то шрамами жить и жить надо. Приедешь домой, батя, и все женщины будут твои». Весело и даже с азартом успокаивает медик моего друга, а друг мой яростно стонет. Больно ему. Вижу я со своей кушетки, что раны у Сухова еще те, страшные раны, и как он с такими ранами ходил, черт его знает, как.

Сначала около меня была только медсестра. Потом ко мне подошел врач. Он был в синем халате, на голове его шапочка, какие носят обычные врачи, и маска на лице того же синего цвета. Врачу на вид было что-то около шестидесяти лет, виски его были седыми, а очки профессорские придавали ему вид совсем особенного, ученого человека. Он сначала один осматривал мою ногу, но потом подозвал к себе еще врача. Как выглядел второй врач? Также, как и первый, и они, по-моему, были и по одежде, и налицо близнецами-братьями. И вот они стоят возле моей ноги, и вижу я, что первый врач проводит пальцами своей левой руки от моей раны выше, остановившись чуть ниже уровня моего колена. Другой кивает ему. Я понял, а вернее догадался, помня то, что говорил нам в Молькино еще военврач, что осколок мой не на прежнем месте находится сейчас, он поднялся выше по ноге. То есть осколок находится намного выше в ноге, чем был до этого. Да, мой осколок пошел гулять по ноге, такое бывает и не только с ногами. Эти железные товарищи, бывает, сами ползают в теле человека, пока не успокоятся и не обрастут жиром. Затем, один врач отходит от моей кушетки, а тот, который остался со мной, говорит мне:

– Теперь будет очень больно, терпи!

И при этом ему медсестра подает большой шприц, только вместо иглы в нем тонкая и длинная трубка. Наверное, это была трубка, очень похоже было именно на трубку. Я приготовился к самому плохому. «Ни за что не пророню ни слова, ни звука», – подумал я и отвернулся от врача, упершись локтями в кушетку. И тут он как воткнет мне прямо в рану эту трубку и давай ею водить туда-сюда, и еще туда-сюда, а потом вводит дальше внутрь ноги эту трубку и шевелит там ею. Я еле сдерживаюсь от боли, хриплю, но держусь и чувствую, что лицо мое скоро лопнет от напряжения… Все, наконец-то он закончил свое дело, вынув свою иголку-трубку из моей раны. Я думаю, что, наверное, он дезинфицировал мою рану, вводил туда какой-то препарат, опрыскивая рану изнутри. Вот и все закончилось, и я вышел из палаты. Потом мы с