Суховым пили чай вместе в одной из палат, которая была вся заполнена ранеными, и потому пришлось нам расположиться на матраце, который кем-то до нас здесь был оставлен. Сухов мне тогда и сказал, как нам повезло, что мы пошли сразу на веранду, а не в подвал.

– Вот что рассказал мне Пингвин, послушай… – говорит мне Сухов. – Мы с тобой на веранду тогда завернули, а они все к подвалу пошли. Так вот, когда они только заходить в подвал начали и некоторые уже спускаться стали, то осколки прилетели прямо в косяк двери и залетели даже в помещение, где лестница в подвал шла, и если бы мы там столпились, у входа в подвал, то наверняка в нас и попали бы осколки эти. Вот и лежали бы мы с тобой сейчас там с осколками в затылках…

Я киваю Сухову в знак согласия.

– А когда там рвануло, я и вправду думал, что тебе конец пришел, – улыбаюсь я. – Ты так красиво шлепнулся в проходе на веранду, – говорю я, вспоминая тот самый момент прилетов.

Пробыли мы в этом перевалочном госпитале несколько часов. Подремать даже успел на матраце. И как только прозвучала команда, что надо снова грузиться в машины, я стал собираться. Вот мы снова загружаемся в машины, я сажусь в УАЗ, и теперь нас уже сопровождают впереди два особиста, у которых на воротниках у каждого обозначена красная молния, как знак отличия. Это здоровые и бравые парни, которым лет по сорок или около того. Видели когда-нибудь знак с молнией на электрощитах? Вот такие же молнии были у особистов на воротниках. Кстати, да, Сухов оказался в другой машине. Теперь уже едем долго и упорно, не останавливаясь нигде. Чувствую, что в ноге невыносимая слабость, как будто я иду и не могу идти уже, вот такая усталость в ней, хотя я и сижу в кресле. «Ноет, ну и пусть ноет, зато жив и даже успел без головы полетать сегодня и в 1943 году побывать», – думаю, смотря впереди себя на соседнее окно машины.

Кстати, здесь я отвлекусь и несколько своих мыслей читателю выдам по поводу «оторванной головы». Так вот, здесь я приобрел новый опыт на войне в такой ситуации, когда летел в котлован и серьезно полагал, был убежден всем своим существом, что моя голова отделена от туловища. Это были считаные секунды, но важно то, что за эти секунды я прожить смог немало времени, за которое смог понять ту вещь, что для меня важна не сама жизнь ради жизни, а изучение этой жизни, или познание ее. Мне тогда, как настоящему ученому, как настоящему исследователю, хотелось установить факт того, сколько же все-таки может быть в сознании голова человека, если она оторвана от тела. Более меня ничего не интересовало. Я ждал приземления головы на дно котлована и сам был удивлен, когда приземлился, что она у меня на плечах, на месте, а не валяется на дне котлована. Я понимаю теперь, что значит «голова с плеч» или выражение «голова на плечах». Эту фразу, скорее всего, сочинил тот, кто примерно был в таком же состоянии. Ведь голова должна быть на шее, а не на плечах, однако первое ощущение, что все нормально со мной, было в понимании того, что по бокам плечи и голова на них как бы держится. Это одна из первых моих мыслей тогда была на дне котлована, когда я приземлился только. Понимал ли я, что умру вот-вот через секунду или четыре секунды? Да, понимал, но все равно более всего меня не смерть интересовала, а познание… интерес к тому, что люди еще сами не знают и могут только теоретически познавать. Столько людей в мире хотят познать то, что за гранью, когда человек перестает дышать, столько людей верят в Иисуса или в Магомеда, или там еще в кого-нибудь, но все они, или большинство из них, только предполагают, а не верят, так как смерти они бешено боятся. Я же любопытен, и это любопытство взяло верх над смертью, когда я летел в котлован. Я желал тогда познать то, что для миллиардов людей недоступно пока, – саму смерть или саму жизнь, только за гранью этого мира. Кроме того, я хоть и понимал, что голова «оторвана» и я скоро умру, но все же ощущал себя тогда победителем – победителем, погибшим на войне! Однако, помня то, что говорил кандидат психологических наук Вадим Шлахтер, я все же до конца и сейчас не могу быть уверен во всем… Вдруг все же погиб я там, под Бахмутом, и теперь живу в вечном сне разума, в своем виртуальном мире. Кто знает… кто знает…

Наконец-то за окнами нашей машины показались дома, сначала низкие, двух– или трехэтажные, а затем и выше. Едем по улицам города. Заезжаем к многоэтажному длинному зданию. Оказалось, что это Луганский госпиталь ветеранов. Здесь я и был по первому ранению, но заезжали мы тогда к другому входу. Остановились. Начали готовиться выходить. Бравые особисты также вылезли на улицу и встали на выходе из машины. Первый раненый вышел из салона машины, второй вылезает, и особисты ему помогают встать нормально на ноги, чтобы он не упал. Пришла и моя очередь, я начал выходить. Ставлю ногу на ступеньку, чтобы вторую поставить правильно на асфальт, но нога больная, и я все это делаю с опаской, чтобы ее еще больше не повредить или не причинить себе еще больше неудобств. Видя это, особист продвигается ко мне ближе.

– Давай, батя, помогу, бери за руку.

Я хватаюсь за его руку и выхожу из машины, становясь на асфальт обеими ногами, как надо. Прохожу дальше от машины в сторону здания, туда, где на первом этаже ярко горит электрический свет, там приемная. Вот мы заходим на первый этаж, проходим затем туда, где находится регистратура. В фойе стояли все те же диваны, но только они были заняты ранеными бойцами. Здесь же, в фойе, стояло пять или семь каталок с неходячими бойцами. Мы узнали, что мест в палатах нет, весь госпиталь переполнен ранеными. Здесь же на первом этаже на стуле у стены сидел Император и отрешенно глядел на окно регистратуры. Гляжу, в этом же фойе сидит на кресле-каталке и Пингвин, наш старший медик. Из его груди торчит трубка пластмассовая, которая уходит концом своим в стеклянную банку, прикрепленную тут же к его креслу Я подошел к нему и спросил его о чем-то, он мне ответил,