Он услышал за дверью шорохи и бряки, и живот сам собою напрягся, и во рту стало сухо, потом в замке клацнуло, провернулось, и дверь откатилась на половину пролета. Лузгин непроизвольно подался вперед и увидел здорового мужика в камуфляже с разгрузкой и автоматом, в непременной черной лыжной шапочке, но лицо — без бороды, хорошее славянское лицо. Лузгин узнал его сразу, но онемел от неожиданности и только таращил глаза и растягивал щеки в улыбке, когда тот схватил его лицо в горсть широкой мясистой ладонью и резко оттолкнул назад.

Лузгин упал навзничь, немного вбок, на Кузьмича со стариком, а левой рукой врезал по скуле мастеру Лыткину и сбил с него очки. Вот сука же, вот сука, кричал он про себя, барахтаясь в проходе, надо было Вальке пристрелить тебя, скотина, да я бы сам тебя пристрелил с наслаждением, сука позорная, всех вас надо стрелять, как собак, и хорошо бы наши штурманули поезд, пусть даже с жертвами, пусть даже я, но только бы всех этих, всех до единого, и эту суку первым, нет — последним, чтобы увидел все и знал, что и его замочат без разговоров и пощады, навсегда, но медленно, неспешно…

— Не надо, Володя… — Лузгин сидел в своем углу, массируя зашибленную руку, и со свистом втягивал воздух, будто у него разболелся зуб. Старик, навалившись животом на столик, трогал его за плечо:

— Не суйся ты, не суйся, ради бога! Они же сумасшедшие. А мы потерпим, не волнуйся, мы потерпим…

— Да успокойтесь вы, Степаныч, не так уж и больно, — пробормотал Лузгин и похвалил себя за то, что даже в бредовой этой ситуации он помнил о наличии третьих лиц и обращался к старику на «вы». Он хотел немедля рассказать о том, кого узнал, но боль в суставе перешибла скорый этот порыв; а по прошествии минуты он уже решил, что ничего рассказывать не будет, потому что вопросов возникало больше, чем ответов, и главный из вопросов звучал так: на кого же сегодня работает украинский наемник Мыкола, зарезавший в Казанлыке армейского водителя Сашу, бежавший на Север с Махитом и предавший, бросивший последнего в стычке на ледяном мосту. Вот же судьба у парня, подумал Лузгин и вспомнил, как только что желал ему подохнуть в страшных муках. Он и сейчас был бы не прочь узнать, что какая-то высшая, неодолимая сила вымела единым махом всю эту нечисть из вагонов, и они свободны, и можно выйти в тамбур и до печенки затянуться дымом, и даже выпить коньяку с дедами, если у них осталось, но вместе с тем он был, опять-таки, не прочь на время допустить, что Николая чистка не коснется, тот просто выбросит оружие, покурит с Лузгиным и все расскажет, и будет интересно. Опять его толкает в затылок это проклятое слово, так много начудившее и наломавшее в прежней лузгинской жизни, но не утратившее доселе своей совратительной власти над ним.

— А жаль, что верхних полок нет, — вслух сказал Лузгин, — могли бы даже спать по очереди.

Дверь откатилась, Лузгин вздрогнул. Другой, нерусский, но такой же огромный в своем снаряжении, стоял в проеме, скрестив руки на животе, и водил по сторонам вениковатой серой бородой.

— Кто здесь шумит?

— Ну я, — сказал Лузгин, опережая соседей, и получилось нагло, с торопливым вызовом, нехорошо получилось, да поздно. Он приподнялся с места и замер, полу-разогнувшись, потому что ему мешал приоконный столик.

— А я тебя видел, писатэл, — сказал бандит и оскалился. — В Казанлыке тебя видел. Я думал, ты мертвый уже.

— Может быть, — сказал Лузгин.

— Может быть — мертвый, да? — Бандит негромко захихикал и посмотрел налево, вдоль коридора. — Ладно. Один человек идет со мной, бэрет что надо. Потом другой человек, другой купе. Ты где живешь, писатэл?

— Здесь. В этом купе.

— Тогда живы. Здэсь. Пока. Хорошо сказал, а? — Он снова захихикал и закашлялся, в груди его страшно хрипело и булькало, и он долго отплевывался на пол, хлопая ладонью по коридорной стенке. — Один пошли.

Когда дверь замкнулась, все долго молчали; потом старик, снизив голос, спросил Лузгина, знает ли он бородатого. Лузгин ответил, что наверняка сказать не может, там все они были на одно лицо, и каждый называл его «писатэл», и добавил, что ежели это гарибовцы, то дело швах, они люди злые и резкие. «Какие такие гарибовцы?» — шепотом поинтересовался мастер Лыткин, и Лузгин сказал с внезапной злостью: «Я же вам рассказывал, не помните, что ли?». Был же, был разговор наутро по приезде, когда пришли опохмеляться с извинениями; он битый час трепал им языком, и ничего, оказывается, в стариковских-то мозгах не отложилось, потому что не верили или слушали словно пересказ кинофильма, а потому так вам и надо. Но куда же подевался Николай, и почему он снова с ними, ведь после бегства на мосту они должны были шлепнуть его как навозную муху, такое моджахеды не прощают… Но уже яснее дело, чуточку яснее, и даже хорошо, что бандит его узнал: есть контакт, он может быть полезен…

Вернулся Лыткин, первый из гонцов, с двумя отвисшими пакетами, ушел второй, из незнакомых, и тоже вернулся, и бородатый, подбоченившись в дверном проеме, велел все доставать и выставлять на стол: еду в бумагах и целлофане, бутылки с минералкой, коньяком и кем-то припасенной водкой, коробки и флакончики с лекарствами.

— Вот! — Бандит по-ильичевски вытянул руку с раскрытой ладонью. — Кушай, пэй давай!

— Так ведь нельзя, — сказал Кузьмич, скосив глаза на выпивку. — Аллах же не велит.

— Мине нельзя, — согласился бандит, — тебе можно. Аллах даже гавно чушка кушать разрешает.

— Детей бы отпустили, — сказал Иван Степанович.

— Каких детей? — изумленно произнес Лузгин.

— Здесь их целый вагон. Самодеятельность… Что, всех взорвете?

Бородатый подумал и молча кивнул.

— Неужели не жалко?

— А тебе жалко? — Бородатый склонился вперед, и новенький короткий автомат, похожий на красивую игрушку, закачался на его груди. — Ты когда таракан давишь, тебе есть разница, большой он, маленький? Маленький таракан большой вырастет, нет разница. Кушай давай.

Чушка, таракан… Еще собакой обозвал бы для полного зверинца. И весь секрет, то есть отсутствие секрета таится в том, что мы для них — не люди, и в этом полном отрицании в нас людской природы самым роковым и безнадежным образом нет ни злости, ни ненависти. Собаку можно даже приласкать под настроение, сдружиться с ней, использовать ее, но если собака начинает мешать, громко тявкать или вовсе нападает, пространство от собаки надо чистить недрогнувшей рукой…

— Чего сидим-то? — произнес Кузьмич и по-хозяйски завозился в еде и выпивке.

17

На третьи сутки поезд штурмовали.

За это время жизнь в вагоне несколько раз переиначивалась. Первые сутки прошли неплохо: выводили в туалет, пусть и нечасто; в отсутствие других охранников Лузгин покуривал в коридоре с Николаем и даже о том-сем побалтывал; еду деды сожрали ночью под коньяк, но оставались еще минералка и какая-то желтая сладкая дрянь под названием «Тутти». Охранники вели себя спокойно и частью дружелюбно, шутили меж собой на тарабарском языке, смеялись, и было какое-то общее чувство, что скоро все кончится миром, бандиты получат свое и уйдут, поезд двинется вперед и прибудет на нужную станцию, и все, что здесь случилось, превратится лишь в повод для баек, еще одну былинную строку в геройских биографиях дедов.