— …тем ценнее для меня ваш поступок. Так вы простите меня за мои слова?

Она повернулась к озеру и взялась руками за перила, не в силах больше стоять с ним рядом.

— Я не сержусь на вас за это, — ответила она, глядя на опускающееся за гору солнце. — Мы все сегодня… не в себе.

Форстер облокотился на перила, не сводя с неё глаз.

— А теперь поговорим о моей жене, — произнёс он тихо.

К нему подошёл Бруно, сел рядом, и он, потрепав его по голове, продолжил:

— Я действительно, был женат.

— Были? — недоверчиво спросила Габриэль, поворачиваясь к нему. — Как это понимать? Ваша жена ведь ещё жива!

— Жива. К сожалению, да, — криво усмехнулся Форстер, — но наш брак с Анжеликой был аннулирован после того, как я отрёкся от вашей веры и подал прошение об этом. Вернее сказать не так. Я отрёкся от вашей веры, чтобы аннулировать брак с этой женщиной, но сути это не меняет. Это, конечно, было непросто и заняло не один год, но теперь я свободен.

Об этом она и не подумала. Брак действительно можно аннулировать, если один из супругов меняет веру. И это единственная причина, по которой подобное возможно.

И как же просто это всё объясняло….

— Но… почему? — спросила Габриэль, чувствуя, как его слова падают в её душу благодатным дождём.

— Не слишком ли бестактный вопрос, синьорина Миранди? — спросил Форстер, явно над ней подтрунивая.

— Вы обещали, что расскажете мне всю правду, а теперь прячетесь за тактом и приличиями? — усмехнулась она, чувствуя, как к ней возвращается жизнь. — Не вы ли сказали мне однажды, что быть честным — это как быть голым: не всегда красиво, и не всем нравится. А теперь сами же струсили?

Форстер внезапно рассмеялся и похлопал ладонью по перилам.

— Синьорина Миранди! Вы просто напрашиваетесь…

Он хотел что-то сказать, но лишь скользнул взглядом по её губам, и отвернувшись к озеру, произнёс:

— Хорошо. Я расскажу вам всё. Думаю, вы не станете судить меня слишком строго, хотя… может, и стоило бы…

Солнце погрузилось за гору примерно наполовину, вода в озере налилась свинцом, и воздух стал совершенно недвижим и тих. Утки спрятались в камышах, где-то позвякивали колокольчики на шеях дойных коз — пастух гнал стадо через долину. Но Габриэль почти не замечала ничего, вся превратившись в слух.

— Возможно, всё началось ещё тогда, когда мой отец привёл в дом южанку против воли нашего деда. А может, это случилось потому, что мы росли в семье, где север всегда боролся с югом. Идеалы матери противостояли принципам отца, а мы, дети, были всё время на передовой этой постоянной войны. Я — на стороне матери, Валентино — отца, а Ромина — где-то посередине, пытаясь примирить нас всех. И чем дальше, тем сильнее в нашей семье становился этот раскол. Возможно, в этом виноват дед, который поддерживал позицию Бартоло, разделив владения клана, и отдав лучшие земли по ту сторону хребта нашему дяде. К старости дед совсем сошёл с ума, и сжёг замок, чтобы тот не достался нам, детям южанки. Когда дед умер, Бартоло взялся за нашего отца, и со временем втянул его в сопротивление. А с ним и нашего брата Валентино. Но я никогда не верил в сопротивление. Куда нам противостоять югу с его армией и оружием? Но отец всё больше погружался в иллюзию насчёт свободной Трамантии, и вскоре мы с ним совсем перестали ладить. Назло ему я решил пойти на военную службу. Поступил в военную академию в Ровердо, считая, что я самый настоящий южанин. Я был молод, глуп, заносчив, амбициозен и упрям. Я желал доказать отцу, что имею право на собственное мнение и жизнь такую, какую хочу. А мать меня поддержала. И вот в Ровердо, на одном из балов, которые мы, будущие офицеры, исправно посещали, я и встретил Анжелику.

Он смотрел на озеро и молчал некоторое время, а Габриэль едва дышала, боясь спугнуть эту, такую необычную для Форстера, откровенность.

— Я влюбился. Сильно. Без памяти. Увы, юношеская любовь бессмысленна и беспощадна, — он усмехнулся, — а вот Анжелика меня не любила. Считала меня дикарём. Но я добивался её с упрямством настоящего горца. Вы же знаете, упрямства мне не занимать, — он посмотрел на Габриэль искоса, всё с той же усмешкой, и она смутилась, — я нанимал музыкантов — играть под её окнами, посещал все балы, на которых она бывала, посылал цветы… А она презирала гроу, считая мои знаки внимания дикостью. И любила другого. Только он был беден, а я наследовал рудники отца. И вот однажды я встретил её на улице, помню, как ветер сорвал шляпку с её головы и уронил в грязь… В тот же день я купил всё, что нашлось в шляпном магазине и отправил ей — дюжину шляпок или, может быть, две…

Форстер замолчал, а потом повернулся к Габриэль, и глядя на неё в упор, спросил с прищуром:

— Вы всё ещё хотите знать, что было дальше? Или и так уже догадались?

— Да, — ответила она тихо. — Хочу знать.

— Мы поженились. Вопреки воле моего отца и здравому смыслу. Я привёз её в Волхард, где у нас родилась дочь. Но Анжелика так и не полюбила ни меня, ни это место. Вернее, она его ненавидела. Ненавидела здесь всё: горы, моих родных, климат, людей, наши обычаи… Единственное, что она любила — тратить деньги. Меня отправили в Бурдас, а она осталась здесь. А потом сюда в гарнизон перевели её возлюбленного…

Форстер снова отвернулся к озеру.

— Их вместе застал мой отец и пообещал всё рассказать мне. Но Анжелика сделала упреждающий ход. Она рассказала о подготовке к восстанию своему любовнику. Она умная женщина, и умела слушать, а Бартоло и мой отец слишком много болтали. А дальше, думаю, вы и так знаете.

— Я видела портреты в заброшенном крыле, — тихо произнесла Габриэль. — И я… я думала… что вы убили её. Я слышала историю, что вас разжаловали из-за дуэли… и что дуэль эта была из-за женщины…

— Правда? — усмехнулся Форстер криво. — Вы недалеки от истины, Элья. Я бы и убил её. Поверьте, я очень хотел этого, но Ромина спрятала её в стогу. А потом помогла бежать ей в Ровердо. Ромина, конечно, права — за убийство южанки меня, как сына бунтовщика, повесили бы даже без суда. Но тогда я не очень понимал, что делаю — ломал мебель, поджёг её комнату и едва не спалил весь дом… Анжелика ведь не рассчитывала, что я обо этом узнаю… Но я узнал. Она не учла одного — у её любовника был длинный язык и любовь к выпивке. В итоге я выяснил, по чьему доносу схватили моего отца и брата. И я его застрелил. Нет, это, конечно, была дуэль, но я знал, что убью его. У него не было шансов — я очень метко стреляю, и умереть тогда я совсем не боялся…

Форстер вздохнул, глядя на пики Сорелле залитые розовым светом заходящего солнца, и добавил, как-то спокойно, почти безразлично:

— Меня бы тоже за это повесили, но мать отдала всё, что у нас было, нужным людям за моё спасение. Дело замяли, списав всё на дуэль ревности, так что меня просто разжаловали, я написал рапорт и просто ушёл… И тем самым развязал Анжелике руки. Она не простила мне убийства своего любовника. Вы, наверное, не знаете, но мать капитана Корнелли — урождённая Монтанелли. Энцо и Анжелика — кузены. Их план был прост — довершить начатое Анжеликой, доказать моё участие в восстании или спровоцировать моё нападение на кого-то из королевских офицеров. Корнелли — мастер в этом деле. А затем убрать меня, и с лёгкостью прибрать Волхард к рукам… Вот почему я аннулировал этот брак. Хотя убить её, наверное, было бы правильнее.