Его разрывала смесь чувств. Досада на Саню, что тот проворонил его записку. Ненависть к бесовским сетям, в которые угодил. Презрение к собственному безволию, загнавшему его в эти сети. Удивительно, но никакой злости в отношении Саниной жены он не мог в себе нащупать. Маруся была его сестрой по несчастью. Жалкой преступницей-неумёхой, погибающей от собственных козней.

За время, что Курт отсутствовал, во дворик пришли сумерки. Наташка уехала, Пашка, кашляя и кутаясь в шарф, ждал смены, – нынешней Асе он, видимо, не доверял.

– Ну давай, покеда, утром буду, – буркнул он, заметив Курта, и ушёл, на ходу стягивая резинкой волосы в хвост.

Ася в домике укладывала собак, напевая им тихонько одну из Пашкиных колыбельных – ту, которую однажды они исполнили дуэтом с Мышью. Вокруг лампы со скромным плафоном, освещавшей шахматный павильон, кружились две бабочки. Собаки, устроившиеся под партами на полу, на чистых подстилках, как раненые в переполненном госпитале, услышав Курта, подняли головы. Замелькали хвосты и угольки глаз, выдавая желание пообщаться. Тимка вскочил и, подковыляв, несколько раз ткнулся мокрым носом в руку своего друга.

Из всех собак один лишь Гурзуф не отозвался на появление человека. Бравый на городских улицах и неопрятный, громоздкий в этой маленькой комнате, он дремал в углу, сбив подстилку в комок.

– Как Чернушка? – садясь на лавку рядом с Асей, спросил Курт. – Приняли в коллектив?

– Не съели – уже хорошо. Видишь, со мной.

Чернушка лежала под лавкой, возле Асиных ног и тревожно подняла морду, догадавшись, что о ней говорят.

– А ты-то сама как?

Ася неопределённо повела плечами.

– Приходила Маруся, – сказала она. – Постояла в кустах, как привидение, и ушла. Даже не поздоровалась. А утром меня на улице Лёшка поймал… Я сбежала. Планшет его, наверно, разбила. – Ася вздохнула не полной грудью, с препятствием, и жалобно взглянула на Курта. – Я всё думаю: почему я сошла с ума? Наверно, потому, что это сделал Лёшка. Если бы другой человек, я бы знала – это просто маньяк. Но ведь Лёшку я сама выбрала. И Саня всё радовался – вот простой, хороший человек. Значит, в любом простом и хорошем это может гнездиться?

Ася встала, подошла к окну и, вытащив пластмасску, которой взамен разбитого стекла заложили квадратик рамы, приникла лицом к шёлковому лесному ветру.

– Во всём этом деле нет виноватых, кроме меня, – сказал Курт и сразу понял: этих слов мало для покаяния. Ася даже не прислушалась к ним.

– И не осталось ни одного человека в мире, – проговорила она. – Был Пашка – да оказался маленький. Был Саня – а его Маруся съела с маслом.

– Ладно! Бери Чернушку, и пойдём! – сказал Курт. – Я вас провожу и вернусь, поработаю тут. Софья тебя за Чернушку убьёт, как думаешь?

– За беленькую не убила и за чёрненькую не убьёт, – усмехнулась Ася. – А Марфуша без Гурзуфа тоскует, их нельзя разлучать. Зачем я тогда её забрала, дура бесчувственная? Ещё и у чужого оставила на ночь… – И горестно сдвинула брови.

Взяв Чернушку на злосчастный поводок и заперев шахматный домик, Ася и Курт вышли на аллею.

– На трамвае поедем. Чернушка маленькая – возьму на руки, – решила Ася и дальше всю дорогу молчала. Только на лесной остановке, совсем пустой, сказала: – Ты прости меня, что я тогда сбежала. Конечно, мы с тобой родные души. Два чувствительных нуля понимают друг друга. Раньше меня понимал Саня, но я рухнула намного ниже его понимания. Он разве только пожалеть меня теперь может, как собачку. – И вдруг быстрым движением взяла Курта за руку, спрятала по-детски, ладонь в ладонь и отвернулась.

Безысходность, с какой Ася приняла его дружбу, выбила у Курта из головы все давно придуманные слова. Было страшно держать в руке этого птенца – Асину ладонь. Он думал только о том, как неловким движением не сломать ему лапку или не повредить крыло. И вдруг почувствовал облегчение: о чём ты, брат! Всё, что было можно, ты уже своротил, теперь уж не стесняйся.

– А у Соньки, представляешь, бывший муж всё узнал про аварию, – отняв и спрятав руку в карман пальто, сказала Ася. – И хочет использовать это, чтобы отсудить Серафиму. Я и его ненавижу тоже. Но только это долго не продлится. Мне кажется, то, что из меня с ненавистью вытекает, оно уже не восполняется. Так что скоро я растаю, как Снегурочка. Ну и хорошо – меньше зла натворю, правда? Ты ведь тоже об этом думал, когда… ну, в тот день – чтобы меньше зла натворить? – И подняла взгляд.

Сердце частыми солнечными вспышками зажигалось и гасло в груди у Курта. Почему-то он не слышал ударов, а ощущал их как дробный сигнал семафора, означавший, что настал тот самый миг. Что особенного было в этом мгновении? Весенняя остановка трамвая. Ручеёк рельсов, и по оба берега – лес в светло-зелёной вьюге. Не успеешь моргнуть, как промчатся и прозрачная вьюга, и густое зелёное море – останутся голые кроны. Но ещё пульсирует свет – миг не упущен.

Курт сунул руку в карман. Бирюзовый браслет ожил и потёк между пальцами прозрачными речными камушками.

– Давай меняться. Я возьму твою ненависть. Это такой очень известный приём, ты знаешь, конечно. Вот, пуговицу оторви от пальто и дай – я её раздроблю на мелкие кусочки и потеряю. А тебе в обмен от меня – просто на удачу… – Курт взял Асину руку и плеснул в ладонь небесные камушки. – Я эти часы увидел в Барселоне, в лавочке со всякими штуками, и сразу понял – тебе. Вернее, нет. Я их купил в подарок… ну, не смейся только! – моей душе. Они, правда, не работают. Но это и хорошо. Если нет практического применения – значит, это талисман. Или просто чётки.

Ася перебрала звенья. Наивные бабочки в мареве бирюзы, с песком в прожилках трещин оказались теплее пальцев. Серебряная оправа потемнела. Стрелки на диске цвета старой фотографии показывали Новый год – без двух двенадцать.

Ася присела на корточки:

– Чернушка, тебе нравится?

Собака обнюхала браслет и тихонько фыркнула.

– У нашей бабушки была такая брошка, со стрекозой. Она потом куда-то делась, – сказала Ася, не отрывая взгляд от подарка. И, вдруг улыбнувшись с задором, накинула часы на запястье. Щёлкнула замочком и с удивлением поглядела на дарителя – как вышло, что браслет ей впору? Обычно всё всегда велико.

– Я отвинтил пару звеньев, – скромно признался Курт. – Но это не наручники. Совсем не обязательно надевать. Это как чётки или даже просто…

– Да! – кивнула Ася. – Надо теперь оторвать пуговицу.

Задача оказалась не из лёгких. Ася справилась с ней, уже когда подъехал трамвай. Крепкие нитки не поддавались, пришлось дёрнуть с «мясом». Клок ткани на пуговице мог означать только одно – ненависть вышла из сердца с корнем.

– Ну вот, я стал Болеславом! Класс! – улыбнулся Курт, сжав в кулаке полученную от Аси серую пуговицу.

В трамвае Ася села на одинокое сиденье в конце вагона, пристроив на коленях Чернушку.

Курт видел в окне Асино беленькое детское личико, такое чистое и дорогое. Она смотрела на него без улыбки и без надежды – но как будто с удивлением. Потом вдруг встрепенулась и помахала рукой.