— Но тот, кто тоскует, несомненно, любит.

— Наверное. И все же вместе не уживаемся.

— И чем здесь можно было бы помочь?

— Это уж вы, ученая, должны знать лучше. Хотите помочь — думайте, ломайте, как говорится, голову в заданном направлении...

Ивета лежала в удобной постели. Свежее крахмальное белье было гладким и приятно холодило. В иллюминаторе временами мелькали какие-то отблески. Было темно. Даже хилый месяц исчез, тот, что напоминал Ивете пастушка. Она и сама была когда-то такой вот пастушкой, и вечно обозленная, завидовавшая всем на свете тетка будила ее задолго до рассвета. И приказывала отогнать четырех своих овечек подальше в лес, чтобы не заметил их никакой недоброжелатель. Так и жила Ивета целыми днями в чаще, беседуя с овцами. И привыкла без людей.

Когда окончилась война, Ивете было шесть лет. Конца войны ждали все, а она — в особенности, потому что папа с мамой должны были наконец забрать ее к себе, где не было никакой тети Лизеты. Но папа с мамой все не ехали, и тетка жаловалась всем и каждому, что должна кормить брошенного ребенка. В конце сорок пятого года наконец появилась мама. Ивета не узнала женщину в шинели — хромую, опиравшуюся на палку, поседевшую.

Мать плакала, Ивете было очень жаль ее. Она впервые видела, чтобы женщина так горько плакала: Лизета никогда не уронила и слезинки. «Наш папа пропал, — сказала мать, — и обе мы с тобой сироты».

Когда Ивета уже ходила в школу, стало известно, что отец бежал из плена. Что произошло с ним, долго оставалось загадкой. Мать жила воспоминаниями: как они изучали медицину, как стали врачами, как были на фронте, в стрелковых полках. Она не возвращалась из прошлого, а когда на считанные минуты это ей удавалось, она резко менялась и любила Ивету без меры. Ивета отвечала ей тем же. Однажды девочка захромала. Время шло, а она все подволакивала негнущуюся ногу. Множество специалистов осматривало ее, но никто не мог поставить диагноз. Отец Иветы был психиатром, и мать решилась попросить совета у одного из его бывших коллег. Психиатр разгадал загадку: девочка бессознательно подражала походке матери. Ивета вышла из его кабинета заплаканная, но ходила с тех пор нормально.

После приступов любви снова наступали недели, когда мать отчужденно молчала, и Ивету снова мучило одиночество. Может быть, именно привыкнув к одиночеству и ранней самостоятельности, Ивета необычно спокойно восприняла смерть матери. Возможно, тогда она даже не поняла причину этой внезапной смерти. Было наконец получено официальное сообщение о смерти отца: бежав из плена, он пробрался во Францию, участвовал в Сопротивлении и там погиб. Место его гибели обещали уточнить и сообщить родным. Этой вести сердце матери не выдержало: она фанатично верила, что военврач второго ранга Берг возвратится. «Твое главное дело в жизни — разыскать отца!» — сказала она дочери незадолго до инфаркта.

Поэтому Ивета и оказалась в конце концов на судне, идущем во Францию. Однако на этот раз найти могилу отца ей еще не удастся: она увидит только берега и порты той страны, за которую сражался доктор Берг.

...На следующее утро ее разбудил стук в дверь. Мир светился розоватым светом: наверное, было еще очень рано.

— Капитан просит вас подняться наверх.

— Что случилось?

— Ничего особенного. Есть на что посмотреть — если желаете, конечно.

Подошел чиф, пожелал доброго утра, протянул бинокль. В молочной завесе за широким окном темнело множество точек.

— Для науки еще рано. Но это местечко стоит запомнить: Дрогденский маяк. Надо пройти каналом шириной всего восемьдесят метров и совсем мелким. При плохой видимости суда стоят и ждут очереди.

Только сейчас Ивета заметила, что их судно тоже не движется. Услышала и странные звуки, которых до сих пор не замечала. Теперь она вслушалась: звуки терзали слух. И сердце... Захотелось куда-нибудь скрыться от этих тоскливых стонов. Она бессознательно сжалась, чтобы сделаться поменьше.

— Туманный ревун, — спохватившись, пояснил чиф.

— Вот что...

За бортом нельзя было разглядеть даже поверхность воды.

— И долго мы тут простоим? — спросила Ивета.

— Можно бы пройти Бельтом, там пошире и ветер быстрее уносит туман. В Зунде стена порой удерживается долго...

В гнетущей тишине Ивете хотелось говорить, что-то слышать, воспринимать. Сколько, в конце концов, можно киснуть?

После завтрака Ивета осталась за столом наедине с капитаном. Почему-то ей захотелось рассказать Берзиньшу о гибели отца, о надежде когда-нибудь побольше узнать Францию и постоять у его могилы. Реакция оказалась неожиданной.

— Я тоже совсем один на свете, — оттаял капитан.

— У вас есть хотя бы могилы. Это уже много. — Ивета встала.

— Как с программой, минимальной и максимальной? — улыбаясь, поинтересовался Берзиньш.

— Пока никак, — с внезапной откровенностью призналась Ивета. — Ваши люди похожи на вас, кэп. Говорить с ними невозможно.

— А может быть, вы попросту не сумели найти подход к каждому? То, что на языке науки называется неконтактабельностью?

«Снова ирония, и снова он начинает казаться мне несимпатичным», — нахмурилась Ивета. Но ее мысли прервало совершенно неожиданное предложение:

— Ну, тогда зайдемте на минуту ко мне.

И распахнулись двери, остававшиеся закрытыми для нее все те почти сорок часов, что она была на судне.

— Да у вас целая квартира! — удивилась она.

— Так полагается. Что вам предложить?

— Все равно.

На столе появились ваза с фруктами, печенье, конфеты, минеральная вода, бутылка с яркой этикеткой. Себе он налил самую малость и, взяв бокал Иветы, вопросительно взглянул на нее.

— Наливайте смело, — смилостивилась она. — А что же вы себе — так?

— В рейсе не пью. Только для представительства. Этот резерв — для лоцманов, иностранных гостей, для начальства.

— Ну, тогда за сотрудничество! — Ивета подняла бокал и выпила до дна.

Она не знала, вино ли развязало язык капитану, но ее самое огненный глоток подбодрил сразу.

— Долгий разговор — как исповедь. Вот и исповедуйтесь мне.

— Что вы считаете грехами?

Вопрос был явно провокационным.

Оба помолчали. Капитан снова налил. Ивета вновь осушила бокал.

Он смотрел, как непринужденно пьет