– Нельзя показать, что я делаю что-то, приносящее тебе радость, так что тебе придется спуститься вниз без меня. В комнату прямо под нами. – Они вошли было в зал совета, но Гэвин остановился. – Как она?

Корван понял, о ком он и что имеет в виду.

– Когда-то Каррис казалась увядающим цветком, подчиняясь любому приказу отца. Она стала черным гвардейцем, левой рукой самой Белой. Если кто и сумеет с этим справиться, то это она.

Гэвин глубоко вздохнул, и, надев маски серьезности и недоверия, они вошли в зал совета. Командир Железный Кулак уже вернулся. Он стоял у главных дверей в расслабленной, ленивой готовности человека, который большую часть жизни провел охраняя, ожидая, наблюдая. Он привык к бездействию и был готов к схватке.

– Командир, – сказал Гэвин. – У нас с Корваном Данависом есть общий враг. Он согласился помочь нам координировать оборону Гарристона. Прошу оповестить людей, что ими с нынешней минуты командует генерал Данавис. Генерал подотчетен только мне. Генерал, вы готовы приступить прямо сейчас?

У Корвана был такой вид, словно он глотнул уксуса и не собирается этого скрывать.

– Да, мой господин Призма.

Гэвин жестом отпустил его. Резким, слегка властным. Пусть командир Железный Кулак сочтет это за знак главенства Гэвина. Корван стиснул зубы, но поклонился и вышел.

Ступай, друг мой, и пусть встреча с дочерью хоть немного воздаст тебе за страдания, которые ты перенес из-за меня.

– Воля – это то, что делает Хромерию страшной даже для нас, – сказала Лив. Солнце только что коснулось горизонта, и комнатные рабы вошли словно по сигналу и начали зажигать лампы и разводить очаг.

– Кто этот Воля и как нам его остановить? – спросил Кип.

– Кип. – Лив склонила голову набок. – Соберись.

– Прости, продолжай.

Она не обращала внимания на комнатных рабов, так что Кип постарался следовать ее примеру.

– Воля – это именно то, что ты думаешь. Ты навязываешь свою волю миру. Ты хочешь, чтобы свершилась магия. Воля может закрыть дыры в кривом извлечении и начертании. Это особенно важно для трепыхалок.

– Трепыхалок?

– Это все мужчины-извлекатели и половина женщин-извлекателей, не являющихся суперхроматами, – ответила Лив. Она помолчала. – Ну, большинство мужчин, да?

Это определение вообще-то было несколько неприятным. Что-то вроде – мы лучше вас, вы, беспомощные неумехи. Вы пытаетесь, а у нас получается. Но ведь так и работает Хромерия, не так ли? Все крутится вокруг власти и первенства.

– Верно, – сказал Кип, – трепыхалки. Эти растяпы. Жалкие. – Даже если Кип и оказался в элитной группе, это не значило, что ему должно нравиться когда унижают других.

Лив вспыхнула и ответила:

– Смотри, Кип, тебе это не обязано нравиться, но дело с этим иметь придется. И, вероятно, тебе будет легче, если у тебя не будет возникать комплексов по любому поводу. Это не как дома. Знаешь почему? У нас больше нет дома. Хромерия – все, что у нас есть, и нам повезло в этом. Так что будь взрослым.

Это было как пощечина. Она была права, но он не ожидал такой ярости на пустом месте. Он отвел глаза.

– Да. Извини.

Она выдохнула:

– Нет, это ты извини. Это… я не знаю… наверное, я все еще сама привыкаю к этой жизни. В Хромерии все пронизано иерархией, Кип, и к этому нелегко привыкнуть. Я даже не знаю, хорошо ли это. Но как только ты осознаешь свое место, ты понимаешь, как тебе вести себя с другими, даже с незнакомыми людьми. Это действительно упрощает дело. Я просто… я три года прожила как монохром невнятного цвета да еще и тирейка, так что никогда не любила всю эту иерархию. Но в конце концов, я смирилась с моим местом в ней и почти закончила свое обучение, и была готова к своей дерьмовой жизни. Теперь я бихром, и все вдруг изменилось. Я останусь в Хромерии еще на пару лет, и моя жизнь будет совсем иной. Теперь меня замечают. – Она горько, печально улыбнулась. – Я думаю, ты знаешь, каково это, когда все вмиг меняется. Дело в том, что мне нравится моя новая жизнь. У меня новые наряды, украшения, содержание. Комнатный раб. Я подозреваю, что я, наверное, ненавидела не иерархию как таковую, мне просто было нестерпимо находиться на ее нижней ступени. Так что каждый раз, когда я чему-то радуюсь, я ощущаю это как подтверждение своему лицемерию.

– Обещаю осложнить тебе жизнь насколько возможно, если это тебя порадует, – сказал Кип.

Она игриво стукнула его по плечу, но задела болевую точку.

– Ты настоящий якорь спасения, Кип. – Однако она улыбнулась, когда он потер плечо. – Думаю, мне надо принять собственный совет и начать принимать все так, как оно есть. Ты сын Призмы, я твоя наставница. Я не должна была бить тебя. Оролам, ты же сын Призмы, как я посмела?

У Кипа стеснило грудь.

– Нет! – почти крикнул он. Комнатные рабы воззрились на него. Он, смущенный, понизил голос: – Лив, поклянись мне, что ты не будешь так. Я…

И что ты собирался сказать, Кип? Я любил тебя, сколько помню себя? Ну да.

– Я не могу потерять мою последнюю связь с Ректоном, – вместо этого сбивчиво сказал он. – Ты единственная, кто знал меня до всего этого.

Отлично, сумел сказать это так, чтобы ничего личного. Мне плевать на тебя, мне дорог Ректон.

– То есть… Лив, ты меня знаешь, ты… – Ты мой друг? Звучит немного нагло, не так ли? Что, если она никогда не считала тебя другом? – Ты ведь тоже из Ректона, – проблеял он. Снова обезличенно. Проклятие! – Мне надо ведь с кем-то говорить, а я всегда… восхищался тобой.

Восхищался? Как картиной?

– В смысле, я ценю…

Ценю. Тоже вроде как восхищение, да? Вроде как «ты хорошо готовишь»? Ороламовы яйца, мука какая! О, выход! Не ее ценю, а то, как она что-то делает.

– Я ценю, что ты… – Что что? Что она потрясающе выглядит в этой слишком облегающей зеленой рубашке, которую она обычно… блин! – …Всегда была так добра ко мне.

А теперь ты ноешь, снова ты неуклюжий сопляк. Молодец. Тебя прямо должны прозвать Кип Среброуст.

Я больше никогда не заговорю ни с одной женщиной.

Кип едва мог глаза поднять на Лив после всего этого, но она настороженно ждала, пока он не встретился с ней взглядом.

– Кип, ты что, флиртуешь со мной? – спросила она.

Кип словно попал в тот кошмарный сон, где он вступил в танец Середины Лета на лужайке, едва замечая любопытные взгляды, пока не вышел на сцену, и тут музыка остановилась и все уставились на него. И лишь тогда он осознал, что гол. И все начали смеяться. Тыкать пальцами. Подшучивать.

Нет, сейчас было хуже. От этого нельзя было проснуться. Вся кровь отхлынула от его лица. Вечная Ночь, отовсюду она отхлынула. Он понятия не имел, куда она делась, но вместе с ней он лишился и дара речи.