Я не жду, что у меня перехватит дыхание и скрутит живот. Я привык к искалеченным телам. Но не привык переживать за тех, кого покалечили. А за нее я всегда переживал. Ее раны всегда вызывали у меня какое-то странное чувство. Я становился безумным, беспомощным, человечным. Пугающе человечным.

Она не могла умереть.

– Мириам, – умоляюще говорю я и поднимаю ее голову. Голова безжизненно падает.

Тысячелетие за тысячелетием, бесчисленное множество смертей. И все они ничего мне не стоили. Но эта…

Она не умерла. Она не могла умереть. Ни она, ни… Мой взгляд скользит по тому, что осталось от ее тела. Трети его просто нет – исчезла вместе с надеждами и мечтами, которые это тело носило в себе.

– Нет, – всхлипываю я. – Нет, нет, нет…

Я прижимаю ее к своей груди. В отчаянии прикладываю руку к ее коже, желая исцелить раны. Но плоть не срастается. В один безумный миг я почти готов поднять ее, как поднимаю других мертвецов. Но мое сердце сжимается при мысли об этом. Это уже будет не она. Я оживил столько умерших, что знаю точно: это будет лишь сосуд, и не более. Того, что делало Мириам ею самой, больше нет. Давно нет.

Я начинаю плакать, крепко прижимая ее к себе.

Зачем, жена? Зачем?

Смотрю на песок и пыль, покрывающие наши тела. Не сразу замечаю разбросанные вокруг куски металла и обугленные обрывки одежды Мириам.

Очевидно, они похоронили меня вместе с этими проклятыми гранатами, которые взрывались одна за другой, когда они пытались меня убить. И Мириам… Мириам, должно быть, тоже их увидела. Но все равно спустилась сюда за мной. Что это – самоубийство? У нее ведь была нездоровая тяга к смерти… Или она пыталась вернуть меня?

Мой взгляд вновь падает на ее шею. «Сдайся». Сейчас это слово звучит насмешкой. Я чувствую себя смертным и бессильным. И одна эта мысль разом вырывает меня из моего горя. Я расправляю плечи. Я никогда не был бессильным. Ни в тот день, когда проснулся впервые, ни сейчас. Есть один путь, который, может быть, еще не закрыт для меня. Еще одна возможность.

Держа на руках тело Мириам, начинаю петь на ангельском языке.

Это моя последняя надежда. Моя единственная надежда.

Я закрываю глаза, и мир исчезает. Когда я открываю их снова, я уже в другом месте.

Война

Танатос стоит передо мной с таким видом, будто ждал меня. Он выглядит не удивленным, а… разочарованным.

– Нет, – говорит он.

Воздух вокруг шевелится, колышется. Мы везде и одновременно нигде. Столько голосов доносится сюда, столько лиц мелькает. Человеческий род, который мы поклялись уничтожить, все еще кишит вокруг.

– Зачем ты здесь? – спрашивает Танатос. Темные крылья вздымаются за его спиной.

– Сам знаешь, – зло бросаю я.

Он окидывает меня взглядом с головы до ног.

– Ты должен исполнять свой долг.

– Я исполнял, – делаю шаг вперед. Людей даже такая ничтожная демонстрация силы приводит в трепет, но Смерть даже не вздрагивает. – Я хочу ее вернуть.

Он опускает голову. Прядь черных волос выскальзывает из-за уха.

– Я никогда не видел, чтобы ты нуждался в человеке.

Смерть ничего не знает о любви, во всяком случае, пока. Он не бродил по земле, как я. Это ощущение знакомо только тем, кто жил.

Мой голос становится тише.

– Она отмечена, – говорю я вместо объяснений. Это он поймет.

Однако Танатос остается невозмутимым.

– Она выполнила свое предназначение, и теперь ее призвали домой.

Я чувствую, как внутри что-то надламывается от этих слов. Ее дом – я, а не Великая Вечность.

Я шагаю ближе, хватаю Смерть за плечо и крепко сжимаю. Мы с ним всегда были близки. Конечно, он пойдет мне навстречу – мы всегда шли навстречу друг другу.

– Умоляю, – тихо говорю я, – верни ее.

Глаза Смерти сужаются.

– Когда это ты кого-то умолял? – Кажется, это вызывает у него отвращение. – Мой непоколебимый мстительный брат, ты сам берешь то, что тебе принадлежит.

Но это я сам взять не могу.

– Прошу тебя.

Крылья Танатоса расправляются, затем снова опускаются. Он заинтригован – это уже лучше, чем равнодушие.

– Мы оба знаем, что она не может жить, – говорит Смерть. – Это не наша работа.

– Ты же пощадил женщину Мора.

– Исключение, и снова я этого делать не стану, – говорит Смерть. – К тому же его женщину еще можно было вернуть. Твою – нет.

– Она уже перешла? – спрашиваю я, и отчаяние вновь охватывает меня. Конечно, она перешла. Должно быть, отлетела в тот же миг, как только жизнь освободила ее из своих тисков.

Брат смягчается.

– С ней все хорошо. И с ребенком тоже.

Ребенок. Мой ребенок.

Когда я впервые проснулся мужчиной, а потом сражался – все это время я думал, что мне нечего терять. Думал, что цель оправдывает средства. Люди – все люди – были обречены. В этом не было ничего личного. Теперь я чувствую, что мои прежние убеждения душат меня.

– Я сделаю все, что угодно.

Губы Смерти сжимаются.

– Ты можешь сделать только одно.

Я стою не дыша.

– Отдай свой меч, Война.

Мою единственную цель, мои бытие и личность, слитые воедино.

«Сдайся». Единственный знак, начертанный на Мириам. Втягиваю воздух сквозь зубы. Он всегда знал. Это я был глупцом, не ведающим сомнений. Упивался непоколебимой уверенностью в том, что Мириам моя по божественному праву, и ничто не сможет этого изменить.

Ничто не сможет этого изменить. Это еще не конец. Так не должно быть.

«Сдайся».

Ничто не дается без жертв – тем более это. Мириам была права: любовь и война не могут существовать рядом. Я могу получить одно или другое, но не то и другое сразу. Моего меча не было со мной, когда я покинул Землю, но сейчас он здесь, в ножнах, словно мы никогда и не разлучались. Я протягиваю к нему руку. Металл поет, когда я вынимаю оружие из ножен.

– Значит, таков твой выбор, – говорит Танатос и в его голосе звучат любопытство и разочарование.

– У меня нет выбора.

Попытаю теперь счастья среди смертных. Заблуждающихся, непонятных смертных. Я протягиваю меч рукоятью вперед. Танатос хочет взять его. В последний момент я снова отвожу руку с мечом.

– Ребенок тоже должен вернуться.

Темные глаза Смерти изучающе смотрят на меня.

– Зачем тебе это, брат? Она была еще только далекой возможностью.