Я промолчала, провожая их взглядом. Но прежде Ворожея взялась за мое плечо и взглянула на Коула, стоящего рядом:

– Твой возлюбленный – охотник, чей род погубил тысячи таких, как мы. Ведьмы непременно узнают об этом. Придется несладко.

Ворожея и Луна скрылись в чаще, а Шайя подошла вплотную к башне и поманила меня рукой. Чувствуя, как осуждение Коула становится почти осязаемым, электризуя воздух, я обогнала его и медленно приложила ладонь к ледяному камню башни. Тот пронзил меня своей энергией: первобытный страх, внутреннее сопротивление, смертельная тоска. Я покрылась гусиной кожей, отдергивая руку от стены, но та уже начала проваливаться под моим касанием, образуя дверь.

«Ты будешь слышать и видеть всякое, но не верь глазам и ушам – верь только сердцу».

Шайя погладила меня по волосам морщинистой рукой и отошла. Похоже, она единственная верила, что я поступаю правильно. Оставалось надеяться, что с высоты ее лет Шайе действительно виднее, что нужно делать, и все не зря.

– В последний раз я видела у тебя такое лицо, когда мы смотрели «Песнь волчицы»[9], – вымученно улыбнулась я, ласково тронув ямочку на щеке Коула. Его скулы уже начали покрываться щетиной, царапая пальцы.

– Позволь мне пойти с тобой…

– Ведьмина башня – одиночная камера смерти, Коул, – мягко ответила я. – В этом и весь смысл: я должна быть там в одиночестве. Просто обещай не делать глупостей, пока я не вернусь.

– Я и с места не сдвинусь, пока ты не вернешься, – на полном серьезе сказал он, зажмурившись, будто борясь с желанием схватить меня в охапку и унести из Завтра. – Я буду здесь, Одри. По эту сторону… Но знай, что я всегда рядом и попробую тебя вытащить, если что-то пойдет не так.

– Это не… – Я осеклась, метнув взгляд на Шайю, покачавшую головой. Ее голос вновь зашелестел у меня в ушах, и я дословно передала ее предостережение Коулу, скрипнув зубами: – Ты потомок тех, кто построил эту башню и закалил огнем. Тебе ни в коем случае нельзя входить туда, иначе… погибнешь. Башня не станет с тобой церемониться. Поэтому запомни: как бы я ни кричала, как бы ни плакала, как бы ни умоляла спасти меня, ты будешь оставаться снаружи. Ты понял меня, Коул?

Лицо его исказилось, но я поднесла к глазам руку, демонстрируя свою метку, а следом подняла и его руку. Наша связь не оставляла ему выбора: он – атташе, я – Верховная ведьма. И Коул, впервые признавая это с таким скрежетом, выдавил вялый кивок.

– Ненавижу, – процедил он, отвернувшись. – И люблю.

– Я тоже тебя люблю, Коул.

Я мягко взъерошила пальцами кофейные кудри и медленно отстранилась, буквально вырывая себя из его цепких рук.

Камень снова прогнулся под моей ладонью. На этот раз я не отдернула ее, а надавила, просачиваясь внутрь.

«Виктория Дефо продержалась восемь дней – один день на каждый дар, – прошелестел напоследок голос в моей голове. – Продержись хотя бы два, и сотворение откроется тебе».

Башня проглотила меня, едва я успела набрать в легкие воздух, а затем все звуки и остальной мир остались позади. Тьма сомкнулась, такая плотная, что заболели глаза, и я оказалась совсем одна.

Сначала ничего не происходило – и это казалось неправильным после того, какой ад в красках расписала мне Ворожея. Всепоглощающая тишина, в которой слышно даже твое собственное сердцебиение. Воздух был сырым и затхлым, с трудом проталкивался в легкие, а передвигаться приходилось на ощупь. Стены покрывала слизь: я брезгливо морщилась, но продолжала исследовать круговую башню, стараясь запомнить все шероховатости и трещины, чтобы сориентироваться. Внутри башня оказалась меньше, чем выглядела снаружи, – я убедилась в этом, когда очертила пальцем рисунок бабочки на одном из рельефных выступов, прошептав: «Мерцают светлячки».

Вырезанный прямо в камне, импровизированный факел зажегся, и башню затопил теплый зернистый свет. Небольшого магического рисунка хватило, чтобы осветить ее всю.

– Хотя бы магия здесь работает, – обрадовалась я, медленно осматриваясь.

Расколотый пол из красного гранита проели черные пятна плесени, а кладка стен была идеально ровной: стены обтекали меня по кругу, заключая в кольцо, из которого не выбраться. Никакой мебели или досок – только небольшой выступ в углу и бегущая откуда-то сверху дорожка пресной воды, которой было достаточно, чтобы не умереть от жажды. Я нервно растерла запястья, борясь с клаустрофобией и успокаиваясь: это всего лишь испытание, а не казнь. Многим ведьмам, побывавшим здесь до меня, везло гораздо меньше.

– Господи, – вырвалось у меня спустя несколько часов. – Я начинаю понимать, почему мама продержалась всего неделю. Здесь просто тоска зеленая!

Я глубоко вдохнула сырость и поднялась по стенке, чтобы размять затекшую поясницу. Острые камни выступа отпечатались на бедрах, а от холода начинало сводить пальцы. Я сделала несколько кругов по башне, мыча под нос задорную песенку, от которой пальцы невольно перебирали в воздухе гриф невидимой скрипки.

– Колокольчик звенит на шее серого зайца, динь-дон, динь-дон…

Я сама не заметила, как начала петь, лишь бы заглушить назойливое капание воды и собственные мысли. Старая кельтская песня о хитрости, которую нам с сестрами и братьями папа часто пел перед сном. Будучи детьми, мы не сильно вдавались в ее смысл. Особенно эту песенку любила Эмма…

– Он не знает, что должен бояться черного волка, который ночью придет, и велит ему с жизнью расстаться…

– Тук-тук! Динь-дон!

Это был уже не мой голос, но мелодичный и ровный, как сахарная вата, тающая во рту. Он вторил моему, и я ахнула, отшатываясь от высокой извилистой тени, присоединившейся к песне моего детства.

«Ты хотела веселья? Получай!» – подумалось мне, пока я взирала на свою младшую сестру, играющуюся с горсткой камней у соседней стены.

Мы обе замерли, глядя друг на друга. Я медленно села – прямо на то самое место, где стояла, не совладав со слабостью в ногах. Эмма отзеркалила мое движение, только согнула коленки и обняла их, как делала это обычно, слушая мамины сказки. Короткие русые волосы со множеством ярких заколок и серые глаза с голубыми прожилками. На ней было шерстяное платье в шотландскую клетку, в котором ее и нашли – разодранное о розы, через которые она бежала, спасаясь от Джулиана. Вокруг изрезанной шеи запеклась кровь, забрызгав конопатое лицо, так и не утратившее детскую пухлость.

Улыбаясь мне жутко и отстраненно, Эмма снова пропела первые строчки песни, раскачиваясь. Так продолжалось долго, повторяясь вновь и вновь, пока я пыталась оправиться от ноющей боли в груди – тоска и проглоченные слезы, смешанные с ужасом.

Спустя время, счет которому я потеряла, Эмма исчезла. Она так и не двинулась с места – только пела и пела себе под нос, играя с камнями. Темнота, обступающая ее, с каждой минутой подбиралась все ближе, пока они не слились воедино. Мне пришлось долго бороться со своим страхом, чтобы осмелиться подползти к светлячку и обновить заклятие, начавшее угасать.