На Рождество обещали индейку, сладкий картофель и свежий кукурузный хлеб. Но Чарльз был готов поверить в такой пир только тогда, когда увидит его собственными глазами. Все солдаты Чарльза ненавидели интендантов и постоянно насылали проклятия в адрес Нортропа, главы продовольственного управления военного министерства, ругая его так же цветисто, как и Старину Эйба, а то и похлеще. Даже Хэмптон на прошлой неделе отметил, что говядина стала такой жесткой, что он уже подумывает, не реквизировать ли несколько напильников для заточки зубов.

Посылки из дому помогали компенсировать недавнее, но весьма заметное ухудшение качества рациона. Чарльз поставил такую посылку, или то, что от нее осталось, на стол перед собой. Она пришла днем из Ричмонда вместе с письмом от Орри, который сообщал, что он теперь подполковник в военном министерстве и занимается работой, которая ему не нравится.

Орри предусмотрительно составил список содержимого посылки и отправил его вместе с письмом. Два апельсина – все, что он смог раздобыть, – дошли раздавленными, но съедобными. Два выпуска «Южных иллюстрированных новостей» – один содержал длинную статью о победе при Бэллс-Блаффе. Далее в списке значились четыре романа в мягких обложках, но их украли из нещадно порванной посылки.

Видимо, именно эти повреждения стали причиной зеленой плесени, появившейся на двух дюжинах печений. Чарльз ножом соскреб плесень и съел одно. Вроде ничего. Он вытер лезвие ножа о рукав, который, как и весь мундир, был уже покрыт такой грязью, которая не поддалась бы никакой стирке.

Еще Орри прислал три маленьких глиняных горшочка с джемом; все они разбились, и Чарльзу пришлось выбросить осколки вместе с содержимым. И наконец, в посылке лежал шоколадный торт, который выглядел так, будто в него угодило пушечное ядро. Но его еще можно было спасти, пусть и в раскрошенном виде. Чарльз подцепил ножом большой кусок и разом проглотил.

Потом он вытащил из кармана часы. Половина девятого. На вечер у него были намечены кое-какие дела – служебные и личные. Чарльз почесал бороду, которую начал отпускать только для того, чтобы меньше мерзнуть. Она уже отросла на целый дюйм и стала вполне уютным пристанищем для вшей, хотя пока Чарльзу удавалось избежать серьезного заражения. В отличие от многих своих подчиненных, он умывался и мылся так часто, как только мог. Ему противно было чувствовать себя грязным, а кроме того, если бы все-таки повезло остаться наедине с Гус Барклай и если бы она откликнулась на его ухаживания, он уж точно не хотел бы чесаться в ее присутствии. Это навсегда убило бы всю романтику.

В эти дни ее лицо все чаще возникало перед его глазами. И нынешним вечером эта картина была особенно яркой. Чарльз чувствовал себя одиноко, ему ужасно хотелось оказаться сейчас на ферме Барклай, сидеть рядом с Гус, потягивая подогретое вино, и слушать, как она читает своего Поупа.

Чарльз решительно тряхнул головой. Нельзя, чтобы кто-нибудь заметил его состояние, ведь люди, за которых он отвечает, наверняка чувствуют то же самое, если не хуже, но не имеют опыта справиться с этим. Он должен показывать им пример стойкости и бодрости духа.

Он встал, водрузил на голову шляпу и вдруг услышал, как неподалеку чей-то тенор затянул «Сладкий час молитвы». Чарльзу нравилась эта песня, и он стал тихонько подпевать, застегивая портупею и снимая перчатки с колышка. Выйдя за дверь, он увидел пар от своего дыхания; шел легкий снег. Амбруаз хотел вернуться к полуночи, после чего они собирались открыть бутылку дрянного вина, купленного у маркитанта. Хорошо бы сначала затеять шутливый бой со снежками – от долгого безделья люди уже становились раздражительными.

Из зимней палатки вышли трое приятелей – все с берегов Саванны. Они в изумлении смотрели на белые хлопья, падающие между большими темными деревьями. Чарльз подошел к ним:

– Что, ребята, в первый раз такое видите?

– Да, сэр, – ответил один из парней.

– Теперь глядите в оба, капитан Мэйн, – сказал другой. – Кто-нибудь запустит снежком в вашу шляпу, вы и понять ничего не успеете.

Чарльз засмеялся и пошел вдоль палаток; с приходом зимы, когда военных действий не проводилось, обычно делали утепленные палатки с бревенчатыми стенами и натянутой над ними остроконечной или плоской крышей. Тот же невидимый тенор запел «Далеко в яслях», к нему присоединились два голоса пониже. Взрыв смеха в другой палатке ненадолго заглушил гимн. Чарльз шел дальше; под ботинками поскрипывал снег, уже укрывший землю.

Из узкого прохода между палатками донесся знакомый трескучий звук. Разозлившись, Чарльз повернул голову и, разумеется, увидел то, что и ожидал. Нарушитель сидел на корточках, со спущенными штанами и исподним, а под его задницей расплывалось зловонное пятно.

– Черт тебя побери, Пикенс, сколько раз повторять: пользуйся выгребными ямами! Из-за таких, как ты, по лагерю расползаются болезни!

– Я помню, что вы говорили, капитан, – пробормотал испуганный парень, – только я не успел туда добежать…

– Ямы! – безжалостно рявкнул Чарльз. – Бегом!

Солдат неловко подтянул штаны и потащился прочь, ступая боком, как краб. Чарльз вернулся на главную улицу и пошел к входу в лагерь – красивой арке, сооруженной из двух очищенных стволов молодых деревьев, сплетенных вместе. Эти ворота были настоящим произведением искусства. Они должны были простоять до весны.

Пройдя мимо караульных, Чарльз ответил на приветствие, даже не видя лиц солдат. Все его мысли были заняты Гус Барклай. Возле караульного помещения, которое было вдвое больше их с Амбруазом хибары, Чарльз спросил у дежурного сержанта:

– Как там арестант?

– Бушевал с полчаса, капитан. Но я не обращал внимания, он и угомонился.

– Пойди отпусти его. Никто не должен страдать в канун Рождества.

Сержант кивнул, смахнул снежинки с бровей и козырька фуражки и скрылся в домике. Чарльз вошел следом за ним. Несмотря на порыв доброты, отпускать солдата, запертого здесь перед самым сигналом на ужин, ему совсем не хотелось. Нарушителем был вечно всем недовольный рядовой Грэмм. Старший сержант Рейнольдс отдал ему какой-то приказ, который Грэмму, как обычно, не понравился, и как только сержант отошел, он громко харкнул, а потом смачно сплюнул на землю. Чарльз приказал заткнуть ему рот кляпом и запереть на ночь. Иногда ему хотелось, чтобы этот Грэмм был янки, тогда бы он мог пристрелить его.

Грэмм сидел на грязном полу караулки, в единственной здесь голой комнате, слабо освещенной лампой. Руки арестанта были связаны в запястьях под согнутыми коленями, изо рта торчал кляп; глаза мрачно наблюдали за Чарльзом.

– Ты этого не заслужил, Грэмм, но я хочу освободить тебя просто потому, что сегодня канун Рождества. – Пока Чарльз говорил это, караульный опустился на колени рядом с арестованным и вытащил кляп. – Отведите его в палатку, сержант. А ты будешь сидеть там до подъема. Понял?

– Да, сэр!

Грэмм отчаянно вертел головой и гримасничал, как будто страдал от ужасной боли. Никакой благодарности на его лице не отразилось – только вечное недовольство. Чувствуя, что начинает терять терпение, Чарльз быстро ушел.