толпа. В коронационном зале пышная, на улице веселая и шумная. Войска стояли шпалерами от Круликарни до самого кафедрального собора. Русские и поляки вместе. Даже самый придирчивый глаз не заметил бы в тот момент малейшей разницы. Они с охотой приветствовали своего императора. И эта радость разрывала сердца тех, кто задумал иное.

Море людских голов. На площади, в окнах домов, на крышах. Все машут. «Я обольщаю себя?» – спросил Бенкендорф. Откуда же тогда взялись эти мальчики? Подпрапорщики и студенты? Не двести, но и двадцати для цареубийства достаточно. Сколько еще тех, кто сам не пошел, но направлял, внушал, а потом отступил в тень?

От взгляда шефа жандармов не укрылось, что многие в зале, несмотря на внешнюю радость, печальны. Даже в отчаянии. Там дрогнула бровь. Там опустился уголок рта, там руки в белых перчатках послушно захлопали, когда августейшее семейство вошло в двери, а потом остановились, не донеся ладонь до ладони. Насильно мил не будешь. Но и вечно притворяться обиженными, выманивая компенсацию, – дурная привычка.

Император между тем поднялся на ступени трона под балдахином, взял корону. Спокойно и торжественно возложил ее на себя. А затем начал наизусть читать слова присяги. По-французски. Что было уступкой. Международный язык сглаживает шероховатости. Говори он по-русски, это бы резануло ухо подданных. Да сколько можно с ними носиться?!

Бенкендорф взглянул на русских вельмож и военных, присутствовавших в зале. Стыд, негодование, унижение, скрытые за нарисованными, как у балаганной труппы, улыбками. Их император оказывает ничем не заслуженную честь вероломной, кичливой нации, на которую еще ни разу, ни в чем нельзя было положиться. Эти люди роптали бы в голос, если бы упреки в адрес государя не вставали бы у них поперек горла. Привычка к подчинению – великая сила.

Шурка понимал их всей душой. Опыт говорил ему одно. Ум требовал другого. «Они предадут!», «Нужен мир».

После коронации торжественная процессия двинулась в кафедральный собор Иоанна Крестителя, где православный царь слушал латинский молебен и имел возможность оценить, как удобно сидеть во время литургии.

На лицах кардинала-примаса и помогавших ему епископов застыло удивление, не сходившее с них в продолжение всей службы. Это чувство легко было приписать недоверию и непониманию, как можно просить Бога за владыку иной конфессии, провозглашая ему долгие лета царствования.

Но Бенкендорф заподозрил другую причину. Эти люди не ожидали увидеть здесь императора. Думали, что еще в тронном зале все решится. Потому и были удивлены. Заговор проник очень высоко, а расследовать трудно. Теперь почтенные священнослужители от всего отопрутся. Но Польшу пора охватить надзором, как и остальную империю. На чиновников Константина плохая надежда.

– Что вы себе позволили?

Надо же где нашел! В кафедральном соборе, во время богослужения. На цесаревича не было угомона. Напрасно княгиня Лович бросала на мужа тревожные, почти повелительные взгляды. Ее мопс не привык трусить к ноге. Даже к розовому чулочку. Пробился за спинами свиты, встал возле Бенкендорфа и засипел. Александр Христофорович сделал внимательное лицо.

– Как вы осмелились? Арестовано более двадцати человек! – Великий князь кричал шепотом. – Это конституционная страна!

Вспомнил! Почему тогда сейм не собирается уже семь лет? Ах да, его величество решил собрать. Кажется, он один и намерен соблюдать ваши законы.

– Вы должны немедленно всех отпустить, – шепот Константина стал угрожающим. – По списку, – цесаревич полез в карман.

– Не трудитесь, – остановил его генерал. – Список у меня уже есть. И не один. Вам следует подумать о том, как вы сами станете отвечать августейшему брату на вопрос, почему я, а не ваши люди задержали злоумышленников?

Константин гневно хрюкнул.

– Без сомнения, следствие над ними пройдет здесь и по местным законам, – продолжал Бенкендорф. – Но вести его будут мои офицеры из третьего отделения. Оно затем и создавалось, чтобы предотвращать подобные эксцессы. Попытки цареубийства, я имею в виду.

Великий князь еще больше надулся.

– Вы это из-за сестры?

– В каком смысле? – генерал сделал вид, будто не понял.

Злой, как черт, и взволнованный, он после службы поднялся в покои императора, которого переодевали для торжественного обеда. Никс менял рубашки четыре раза в день: не терпел пота и засаленных воротников. Сегодня будет пять. А то и шесть. Весь взмок, пока шла церемония в тронном зале, потом вторично – в соборе Иоанна Крестителя, будто ему самому усекли голову и даже заставили танцевать с ней на блюде.

Увидев, что друг тоже возбужден и приписав ему собственные причины для порыва чувств, Никс высказался в самом возвышенном, рыцарственном духе, что-де он дал клятву и никогда ее не нарушит.

– Первым, – вставил Бенкендорф.

– Что первым? – встрепенулся император.

– Не нарушите первым, – пояснил Александр Христофорович. – Вы монарх, обязаны держать слово. Нации это сложнее. Она, как тысячеголовая гидра. Причем одна голова не знает, что на уме у остальных.

– Зачем ты так говоришь? – Император заподозрил неладное.

– Затем, что двадцать подпрапорщиков сегодня готовили покушение. Мы их взяли накануне. Вся нация об этом знала? Ручаюсь, что нет. Но круг согласных с ними имеется. Так сколько голов надо отсечь у гидры, чтобы остальные сохранили с вами договор?

Никс знаком отпустил камердинера. Его настроение заметно испортилось.

– Как говорит «наш друг» Вяземский о мятежниках четырнадцатого: сто прапорщиков не перевернут Россию. А двадцать подпрапорщиков Польшу? Могут поколебать. Но дело не в них, а в тех, кто готовил, подталкивал, укрывал. Уверен, что сигналы то о том, то о другом доходили до местной полиции. Но никто никого не трогал, прикрываясь конституцией.

– Что вы за человек? – взвыл император. – Мне сейчас идти на торжественный обед изображать милостивое благоволение. Как я теперь стану смотреть на эти рожи?

– Так же, как они на вас, – пожал плечами Бенкендорф. – С улыбкой.

– Мой брат знал? – Никса поразила эта мысль.

– Вряд ли, – покачал головой Александр Христофорович. – Но лишь потому, что не хотел знать.

* * *

Москва

Лизавета Андревна не могла больше медлить. Ее и без того раздражала Москва. Речка узкая, мосты дрянные, народ праздный. А гонору как у Царьграда! Один Гостиный двор хорош – такого разнообразия товаров от оранжерейных лимонов до сафьяновых кож нет и в самом Питере. Но остальное… Она высокопоставленная дама, а вынуждена бежать из города, как француз от пожара.

А вот Катька, из-за которой и заварился весь сыр-бор, в Первопрестольной, как рыба в воде. Московская барышня – ни дать ни взять. Вся в свою наглую, пронырливую бабку!

– Ты позволишь выгнать нас из города? – ее жар-птица полыхала праведным гневом. – Мы не какие-нибудь! Я им покажу! – Ее кулаки сжались. – Я пойду и сейчас же выдергаю Клавке последние косы!

Мать, не находя сочувствия у старшей дочери, обернулась к Оленке. Та держалась очень отрешенно, словно бы уже преодолела сопротивление сестры и думала только, в какой последовательности собирать вещи.

– Машу чуть не отравили, – с укоризной сказала она. – А ты только о своем авантаже думаешь. Маман права: бежать надо.

Катя закусила губу и топнула ногой.

– Мы Бибиковы. Из Москвы никуда не побежим.

– Хочешь, оставайся. – Лизавета Андревна обрела уверенность. Ей смерть как надоел этот семейный хоровод. Вечная растерянность и непонимание, кто что делает. В доме шесть девок, и все на ней! Хоть бы скорее ее родной ирод приезжал!

– Жорж договорился с командой жандармов о нашем сопровождении, –