Олег вернулся из Круглицы на другой же день. У Радима,видно, ему не пришлось и переночевать – снекка подошла к городу с рассветом.Воевода сошёл по сходням посмеиваясь, несмотря на явную усталость.

– Как это говорят у вас? – сказал он князю,вышедшему встречать. – Семерых съел, восьмым подавился?

Чурила долго размышлял после разговора с отцом. Всёобдумывал, как же быть дальше. Знать бы, не от предложения ли платить даньвзбеленился гордый Радим…

Беда грянула в ту же ночь, когда варяги отсыпались послепоездки. Стряслось то, чего в Кременце не помнили от века. Лютый срам: сыскалсячеловек, поднявший руку на гостя.

В глухой час пришёл, не скрываясь, на Новый двор ладожанинУлеб. И охранные отроки, чьи подруги ходили в стеклянных обручьях, неостановили его. Кто-то даже позвал:

– Слышь, Тужирич, иди сюда, жёнка пирога испекла…

Улеб поблагодарил, отказался. Пропал в темноте… А самуюмалость спустя из покоев, где жили варяги, послышался шум. Расторопный Олеговмуж по имени Дражко отвёл смерть от воеводы, выбив у челядина нож.

Примчавшийся Чурила увидел Улеба уже связанным. Ладожанинлежал на полу, и его ноги были закинуты на лавку: не вскочишь. Безучастноглядел он в потолок. В который раз счастье показало ему спину…

Олег сидел тут же. Усатый Дражко всё никак не мог унятькровь, бежавшую по его руке.

– Мои люди говорят, будто его подослали, – сказалвагир. Чурила так и встрепенулся, но воевода поднял здоровую руку: – Погоди,друже. Ведаю, что это не так. Мы-то с ним старые знакомцы…

Улеба подняли. Он не сопротивлялся и по-прежнему безучастноглядел в темноту, мимо князя, мимо варягов.

– Пёс шелудивый, – подойдя вплотную, сквозь зубысказал ему Чурила. – На месте бы тебя, пса, пришибить, да Правда не велит.

Олег встал, осторожно неся перевязанную руку.

– Что с ним сделаешь? – спросил он Чурилу. –Я так слышал, княгиня его…

Чурила отрезал:

– За то, что тебя, гостя, убить хотел, судом судитьбудем. А пока в поруб собаку!

Двое отроков взяли Улеба под локти, поволокли в дверь.Проходя мимо князя, стеклу кузнец сказал ему без обиды, без гнева, с какой-тотихой печалью:

– Попомнишь, Мстиславич, когда самого холопом назовут.Да поздно не было бы…

С тем его и увели.

Настал день. Чурила посоветовался и отложил суд до завтра:пусть люди узнают, пусть поговорят между собой. И жизнь города текла впривычных берегах. Неторопливо выплыло из ворот стадо коров, просеменилитонконогие овцы… стали выезжать из-за стен всадники, отплывать от берега лодки…

В одной из лодок пересекал Медведицу Видга. Он знал отСкегги, что на том берегу его ждали. Но не хвалят мужа за спешку. И он непоказывался в городе несколько дней.

Ибо Видга был воином, а воин редко сидит без дела. Женщиныподождут. Терпеливо латал он и переделывал по себе огромную датскую кольчугу,устраиваясь подле Левши, когда того выносили из дому. Торгейр смотрел на егоработу с неизменным интересом. Иногда советовал, как поступить. И ради негоВидга терпел даже мальчишку Ждана, липнувшего с расспросами: а что, а как, адля чего. Ждана извиняло только то, что он сам был сыном воина и спрашивал одостойном. Торгейр, правда, почему-то сразу забывал о них обоих, когда вблизипоказывалась Любомира…

Так или иначе, но в этот день внук Ворона решил побывать вВерхнем конце. Правду сказать, в Урманском конце тоже только и говорили, чтопро Ульва трэля и конунгов суд. Но мужу не пристало изменять принятому решению.И вот Видга грёб через реку, посадив к рулю верного Скегги. И радовался, потомучто длинные вёсла слушались его легко и охотно.

Причалив, он зашагал к городским воротам, и бисерная ниткапокачивалась у него на груди, спрятанная в холщовый мешочек. Она ещё будетхранить тепло его тела, когда он наденет её Смэрне на шею. Смэрна обрадуется изаробеет, и зальётся румянцем, и опять испугается, как бы кто не отобрал, а он,Видга, успокоит её и скажет ей… скажет ей… и, если соберётся с духом, можетбыть, возьмёт её за руку… Тогда, перед походом, он так на это и не отважился.

Свист, пронзительный, отчаянный свист резанул уши!Пригибаясь, Видга вертанулся на пятке…

Задумавшись, он, оказывается, дошёл до самого дома Вестейна.А на крыше боярских хором, свесив босые ноги, сидели Вышатичи – Лютинг, сынярла, и его красавица сестра. Над их головами кружилось и ворковало сизоеоблако.

Крепким кулаком Нежелана полушутя, полусердито замахиваласьна брата – ужо тебе, баловнику! Зато Лют смотрел с крыши кошачьими глазами,небрежно заслоняясь от сестры локтем и насмешливо спрашивая:

– Напугался, княжич?

Казалось, он был уверен, что Видга вот сейчас схватит из-подног первый же камень и промажет со злости, запалив им через забор. Или вбессильной ярости закричит что-нибудь по-урмански. То-то будет потеха! Ишь,разбойник, повадился в Верхний конец, ровно к себе домой…

Но Видга смотрел на него молча. А после не торопясь пошёл поулице дальше.

Уж он-то не стал бы пугать другого свистом из-за спины! Даещё прикрываться от мести – стыдно выговорить – сестрой…

Молчаливое оскорбление угодило точно в цель. Теперь уже Лютухотелось ринуться за Видгой или проорать вслед нечто такое, чтобы молодойвикинг вернулся и подождал, пока он, Лют, слезет вниз и перемахнёт через тын, ивот тогда-то они…

– Лютище! – толкнула его Нежелана. – Заснулты, али что? Рябой, рябой-то, смотри!

Лют живо вскочил на ноги, подхватил шест с тряпкой,навязанной на конце, и погнал в небо севших было голубей, уже не памятуя ни оВидге, ни о варягах, ни даже о завтрашнем княжеском суде…

Дюжие бородатые гридни княгиню пропустили не прекословя:молча расступились перед ней, сунули в скважину замка трубочку-ключ… Дверьзаскрипела, поворачиваясь на петлях. Затхлой, нежилой сыростью пахнулоЗвениславке в лицо. Давным-давно никто не сидел в княжеском порубе. И были-тоздесь, должно, последними те самые хазары, которых ещё пустили домой с мечом,нарисованным на бересте…

А теперь здесь сидел Улеб.

Он поднялся из угла навстречу княгине, неловко скользя побрёвнам связанными руками.

– Княгинюшка…

Звениславка остановилась на пороге. Заговорила не сразу –еле справилась с голосом:

– Как же это ты… Улеб Тужирич…

Всё было здесь. И Бирка, залитая холодным весенним солнцем,и Невское Устье, усеянное, что муравьями, чёрными лодками ижор, и тонущийкнарр, окутанный, как смертным покрывалом, розовым озёрным туманом.

Улеб тяжко вздохнул, затоптался по гнилушкам, выстлавшимпол, – большой, громоздкий, безмерно виноватый.